— На—ка, пожуй, — Полоскай тыкал мне в лицо прутиком с насаженным на него, карасиком, — а то закосел чёто ты, Витька. Ты пожуй, пожуй, да выпей. А то с самогона недогон хуже перегону.
Я взял из рук Полоская стакан, машинально выпил, стал жевать теплое мясо рыбешки.
— Ты вот про любовь у меня спрашивал, Вить, — заговорил опять Полоскай, выливая себе в стакан остатки, — а я тебе скажу.
— Я вообще не думаю про это, живу не тужу, оно и ладно, а только знаешь, я в судьбу верю. Вот мы с моей живем хорошо, как по судьбе написано — бранимся конечно, миримся, деремся быват, а ведь все равно живем. Не бедно не богато, без особой радости, кака там радость—от, хоссподи. Одно мученье. Дитенка уже поди десяток лет как состругать не можем, не выходят они у нас, дитенки. От этово и характеру не прибавляется. Характер—от, он ить как сахар на ладони, со временем не слаще, а только горше от пота становится.
Полоскай помолчал, поднес к губам стакан с мутным пойлом и выдохнул. Вдруг какая—то ясная мысль озарила его мрачное лицо. А может быть причудливо вспыхнувший на мгновение, остывающий уголек, так его подсветил, что его лицо сделалось вдруг красивым и одухотворенным. Он отвел руку со стаканом в сторону и сказал:
— Только вот чего я твердо знаю, — поставь меня перед выбором, посули мне златые горы, хоромы изукрашенные, палаты каменные, богатства и яства посули мне, красавиц самых распрекрасных, развеселых да распокладистых, деток мне посули пригожих да умных или предложи, чтоб все, все оставалось как сейчас есть — нищета наша, голь перекатная, нужда, страдания и беды, вечное терпение да баба моя сварливая — я выберу чтобы все оставалось как прежде. Вот это, я думаю, и есть любовь.
И Полоскай, вдруг, в какой—то бесшабашной удали, плеснул с размаху из стакана в костер. И огонь, как жаркое пламя любви, как неутомимая надежда, как незыблемая вера ярким всполохом рванулся в темные, казалось навечно беспросветные небеса.
Было еще тепло. Погода стояла солнечная и сухая. Но уже оголилась земля, опустели огороды, воздух стал прозрачней, чище и студенее. Листопада еще не было, но сквозь листву уже по—другому светило солнце. От раскуроченной, распаханной земли теперь не шел пар и она лежала, распластанная, как матрац после мародеров, и опустошенная как моя голова.
Осень шла пятнами как набухшая чернилами промокашка. Шла и учеба в школе, да и вообще любое дело своим чередом. Свое общение с Софьей я до предела сократил — оттрескивал, как веник по половицам, при встрече дежурные любезности и шел по своим делам. Встречи намеренно не искал, но и избегать учительницу считал ниже своего достоинства. В общем вел себя, как угнездившийся на жилплощади квартирант, получивший неоспоримые права на квадратные метры, с той только разницей, что целью моей не было завладение жилплощадью.
Никто меня не гнал из кельи, но цель была далека и все отдалялась и уменьшалась в видимости. Живя через стенку от Софьи я от нее был на другом краю света.
Я пропадал у селян и глушил себя работой. Так и тянулись дни. Еще я усилил подготовку к к давно задуманному марш—броску. А чего? Ловить мне тут нечего. Засиделся. Пора и честь знать.
Теперь настала пора припомнить, у кого, где и что лежит без дела. Пораскинув мозгами, я скоренько, в пару дней, обежал нужные избы и обзавелся почти всем походным снаряжением. Старые охотничьи лыжи, вещмешок, теплый полушубок и прочее добро я стаскивал на двор и напоказ раскладывал на траве: тряпичные вещи якобы для просушки, лыжи скорее для демонстрации своих намерений. Трава упорно не желтела и зеленый фон вместе с лыжами, вместе с полушубком и валенками мог бы сподвигнуть поэта на цикл стихотворений из серии: «Стою я на клумбе, в лыжи обутый» — буде таковой поэт здесь оказался.
Вел я себя, конечно, как идиот. Да что там, будем смотреть правде в глаза — как самый обыкновенный влюбленный баран. В общем, вместо того, чтобы пойти, объясниться, раз и навсегда выяснить позиции, я откровенно задурил.
Поиски недостающего инвентаря неминуемо привели меня на пруд, к вагончику. Мне нужен был Полоскай. У него я рассчитывал разжиться кое—каким инструментом, и получить несколько советов по подготовке к походу. Да ещё, так получилось, что поправлял я с утра кривой Мартынихе сарайку и снабдила она меня по этому случаю бутылкой и закуской. Чем не повод скоротать вечерок в теплых закатных лучах набирающей силу осени?
По моим подсчетам у Полоская сегодня как раз должно было быть дежурство. Поэтому я, даже не вспоминая про давний Щетиновский запрет уверенно запинал по скособоченной двери. И в её проёме столкнулся нос к носу с самим «Предводителем дворянства».
— Это. Полоская кликни. — После недолгого замешательства, выдержав немигающий взгляд Щетины, потребовал я.
— Нет его?
— А где?
Щетина пожал плечами.
— Ну тогда бывай.
— Постой. Чего у тебя там?
— Где?
— В котомке—от?
— В котомке? Выпивка. Хотел с Вовкой пузырь раздавить, больше—то не с кем, да не судьба, видать.
— Ну — тяжко дернув кадыком, — выдавил Щетина — дак чё стоишь тогда, заходь.
— Не, дядя Коля, спасибо. Я хоть и не злопамятный…
— Кто старое это тово, тот тово, — сообщил Щетина, — а потолковать есть о чем.
И мы выпили, и мы потолковали. В ходе нашей беседы мы еще раз бегали за добавкой и долго вспарывали гладь пруда да ширь неба над ним нестройные звуки: как на тихий Теэррреээк, на шыр—р– рокий бер—р–реэг, а вывели казаки, сор—р–рок тыщ алашадеэй…
А с утра я занялся уже знакомой мне работой, сдирал оплетку с кабелей и обжигал концы. Теперь я делал эту работу не за кров над головой, а как полноценный, пусть и низкоквалифицированный член коллектива.
Таким образом, с божьей ли помощью, или по немыслимому провидению, я решил проблему — не попадаться на глаза Софье и не видеть ее самому. В общем, всем было так только лучше. В любом случае, сидеть возле балка, обдирать провод, попивая из котелка вкуснейший чай на травяном сборе, поглядывать изредка на поплавок удочки было гораздо лучше, чем просто бродить в отдалении по берегу и страдать, страдать, страдать.
Теперь я приходил домой только ночевать и ворочался и метался в своей душной келейке, по полночи не засыпая. Утром, едва только брезжило, с первыми рассветными лучами, еще до петухов я вскакивал, и опрометью бежал на пруд. Я пробовал ночевать в балке, чтобы совсем уже не возвращаться,
