Меня подняли на ноги, как только я открыл глаза — подхватили под мышки, и резко, рывком поставили на землю. И я тотчас же вернулся в реальность. Пожар в балке, бегающие вокруг него люди, молящийся на взгорке Федос сотоварищи, пожарный щит — все это было только что, сейчас, здесь. Все это никуда не делось. И я дернул головой, до хруста позвонков выламывая шею, чтобы увидеть, что там позади меня, под горой, на озере. Но ничего не увидел. Голова взорвалась болью и встала на место. Передо мной был все тот же ухмыляющийся в бороду Федос, возле него рыжий хозяин павшей коровы, а мне выворачивали руки два бородатых молодца. На крыльце билась Софья. Вокруг неё суетились Панкратиха и серая утешальница. Они, как я понял, привязывали ее к столбу. Софья не кричала — видимо рот ей уже заткнули или завязали.
— Её то за что? — спросил я у Федоса.
— А как жа? Ибо сказано — хватит попускать жене Иезавели, называющей себя пророчицей, учить и в заблуждение вводить рабов моих…
При этих словах Федосовы спутники закрестились.
— Она не пророчица, она учительница. За что её?
Федос не ответил.
— Что с людьми на озере. Где Изынты, Полоскай, Колян—Щетина.
— А нам то што за дело. У хозяина у свово спроси, у люциферия, у антихриста, что с имя тама, со слугами его, прихвостнями Николашкиными, тобою опоенными и во обман введенными хитростию твоею диаволовой. А нам Господь указал ненавидеть Николаитов.
— Все живы, — ободряюще раздался вдруг Толянов голос, и добавил с сомнением — вроде бы.
— И ты здесь, хлебало протокольное?
— Не сквернословь, не кощунствуй — тут же взвился Федос. В это время подошли, отпыхиваясь, Панкратиха и утешальница.
— Ух и бесовая. Ух и злющщая. Искусала—от, глико, батюшка, исцарапала — протянула руки Панкратиха. Софья в это время отчаянно крутилась вокруг столба и сучила ногами.
— Софью развяжите. — Еще раз потребовал я.
Никто не шелохнулся. Я подергался вправо—влево. Бесполезно.
— Тебя, можа, Витенька, опять обушком по голове тюкнуть, чтобы ты успокоился и слушать начал?
— Да я послушаю, отчего не послушать — только ты ж ничего не говоришь, борода твоя моховая. Сдается мне, я все слова твои наперед знаю.
— Это как жа?
— А вот так. Дурак догадается.
— Вот! — Федос торжествующе вздел вверх палец. — Пути господни неисповедимы, якоже и промысел его и никто наперед своей судьбы знать не может, не токмо чужих мыслей, а ты знаешь. Что это, если не дьяволово наущение? Рыжий, Панкратиха и утешальница затрясли согласно головой, закрестились. Толян, чуть в стороне, тоже крестился, но не так ловко и истово. За компанию.
— И потому, — продолжал Федос, — достоин ты быть предан суду нашему, суду правому, суду святому. Яко явление антихристово во святое место.
Публика согласно закивала.
— Ну вот, об этом я и догадывался, дядя Федос. У тебя ж одна недолга — антихрист, антихрист. А был бы ты обучен в школе, как нормальные люди, полемический твой язык, дядя Федос, был бы намного богаче. А так с тобой даже спорить неинтересно. Мне интересно, что с людьми на озере. Ибо там люди, а здесь цирк—шапито. И вообще, я замерз. Развяжи, не убегу. Куда бежать то? На улице не май месяц все— таки. И Софью развяжите. Она то уж точно ни в чем не виновата. Ну, отпусти, бородатый — дернул я одной рукой. Тот, как бы сомневаясь, ослабил хватку, но Федос зыркнул так, что ладонь его сомкнулась на моем плече подобно клещам. У меня даже на секунду перестала болеть голова — вся боль ушла в плечо.
— Иш чо! Нет уж, тута, тута над тобою и приспешницей твоею суд учиним.
— Ты, значит, святая инквизиция, да Федос? А можно мне индульгенцию у тебя купить?
— Это што за штука такая?
— А в средние века продавалась. Бумага была такая, за священной подписью. По ней грехи отпускались. Не хочешь на костре гореть, купил и свободен. Ты мне помниться, нечто подобное обещал, мол детей в школу снова пущу, только от Толяна отступись.
Федос еще не успел ничего возразить в ответ, как подскочивший Толян врезал мне по зубам. Хорошо так врезал, с оттягом, всласть. Я сплюнул кровь. На крыльце опять засучала ногами, протестуя, притихшая было Софья.
— Что, правда матка—глаза колет. Барышей не досчитался, на пару с Федосом, да Толян?
И я еще раз получил по морде. На этот раз с левой.
— Костер, говоришь. — Задумчиво молвил Федос. — Можно и костер. А ну как мы баньку—от счас освятим, чтобы ты чертом не обернулся тебя туда запрем, подпалим да поглядим. Да подружку твою туда жа. И поглядим, как вы там миловаться будете. Как тебе такое отпущение, Витенька?
— Ой, дядя Федос, не пугай, а?
— А я и не пугаю. — Задумчиво проговорил Федос.
А кто его знает. Вдруг и впрямь не пугает.
4.
Но угрозам Федоса не суждено было исполниться. Хотя, пожалуй, дай волю и сотворила бы святая душа возле местного Китеж—града казнь, не сморгнула бы. Какое тут сморгнуть, когда кругом такая конкуренция. Тут уж не зевай. Христианская совесть тут помехой не была бы.
Помехой на пути благого замысла явилось, как всегда, пьянство, тунеядство и безбожие.
Оно с пинка распахнуло калитку, вломилось ватагою обкопченых чертей, обдало всех перегаром, описало над собою в темном небе факельный круг и изрекло:
— Витька, хуй и хуев сын, где ты? Выходи счас же не то недоброе сотворю.
Это был Щетина. Бухущий в зюзю Щетина и его команда. Они все были в запале, они были еще все в пылу проигранной вчистую борьбы со стихией. Их развозило и разносило и они жаждали отмщения, сатисфакции или просто спуска пара. Они проиграли битву с огнем, но не желали мириться с проигрышем. И теперь, разменяв свои душонки на мелкие крапленые карты они явились отыгрываться. Они пришли сюда бить и мухлевать. Они пришли спасать игру поставив в размен жизнь, и теперь их ждал сюрприз. Их мелкая карта была бита еще до того, как ее вскрыли и метнули на стол. Та жизнь, что они поставили на кон уже была разменяна. Но они пока этого не знали и горланили, подбадривая сами себя, разную непотребщину.
Дальше были долгие споры и препирательства между Федосом и Щетиной. Порой даже вспыхивало некое подобие драки — ты кто такой, нет, ты кто такой — взаимные тычки, хватания за грудки и злое
