зырканье. В процессе всех этих перемещений меня ненадолго упустили из виду. Я успел сбегать развязать Софью, отоварить хорошенько между глаз Рыжего и покурить, но меня опять взяли под призор, связали за спиной руки и стали придерживать. С одной стороны федосовский бородач, с другой стороны мой бывший друг Изынты. Но мой заветный ножичек успел, за это время, перекочевать из кармана в рукав.
Противоборствующие стороны, как это часто бывает, вмиг превратились в стороны договаривающиеся, определили общего врага и теперь судили—рядили, что же с этим врагом делать. Я сидел на полене, стоять мне уже надоело, и наблюдал этот пошлый балаган.
Стороны, несмотря на высокий статус, вмиг скатились со сценария протокольной встречи в верхах на обычную болтовню типа «как оно раньше было». Сошлись во мнении, что раньше было хорошо. Свита поддержала — «раньше то оно вон как, а теперь оно вон чо». Развили тему и вспомнили много хороших и мелких частностей. Свита дополнила их совсем уж умильными деталями. Вырисовывалась идиллия, каких поискать.
И Подгорная—то с Нагорной всегда мирно жили и друг на друга не обижались. И в гости то друг к другу ходили. И доброжелательны были и милы. И в дела друг друга не лезли. И, самое главное, всего всем хватало и даже было в избытке. «А теперь оно вон чё». Я все ждал, когда же эти новоявленные «Пикейные жилеты» начнут выяснять кто же тут «Голова», а потом начнут вспоминать, что раньше и девки были краше и давали чаще, но до этого не дошло. Слишком весомы все же были причины, по которым стороны собрались здесь. Падеж скота и пожар, пусть даже и какой—то сараюшки — это серьезные темы. Поэтому доля «теперь оно вон чё» в разговоре все возрастала, как росло и количество косых взглядов мою сторону. Лидер каждой из партий, держа в уме свой тайный мотив, подводил ситуацию к одному — нужен крайний. А кого назначить крайним, как не того, кому уже и так руки—ноги сплели. Только вот у меня на этот счет были совсем другие планы.
О чем я немедленно и известил благородное собрание:
— Слышите, уважаемые, я, вашими молитвами замерз уже, натурально. Чего делать—то со мной собрались?
— Заткнись. — Посоветовал мне Щетина.
— Да я заткнусь, дядя Коля. Ты только спроси, кто тут рвался на пожар, а кто кого на пожар не пускал. Спроси у своего новоявленного кореша, дядя Коля. А ты, дядя Федос, своему корефану расскажи про Николаитов.
В темноте кто—то завозился, выдвигаясь на позицию, и я покрепче сжал зубы, зажмурился и втянул голову, ожидая удара. Но его не было. Зато послышался топот ног — прибывало народу.
— Это хто тут Витьку нашего обижат? — Раздался визгливый, всегда раскрученный, как мотор на холостых, всегда готовый к сваре голос Кочуманихи. За ней еще загомонил, загалдел нестройный хор из бабьих подгорновских голосов. Это Софья, догадался я, привела подмогу. И начался новый суд да ряд. В дело вступили бабы, и эти бабы, своим алогичным поведением, могли загубить на корню любую инициативу.
— С этого Витьки пожар пошел. Он все к рукам прибрал. Клад под будкой обустроил. Там горючка у него была. — Пытался что—то объяснить Щетина. — Будка у нас сгорела, там меди только триста килов, да еще щанцу сколько.
— Ага, жрать меньше надо потому что.
— Я что ли сам будку—от сжег? — Оправдывался Щетина.
— А кто ино, нажрался и сжег. Толку то от тебя. Даром, что старый, а ума ни на грош.
— А у вас ума много?
— Да поболе чем у тебя—от. Тя попросишь, дров наколоть, забор поправить — шиш. Одни отговорки. А сам только мыркаешь с дружками со своимя за железами, да бражничаш.
Все эти препирательства отдавались эхом у меня в голове, сталкивались, кружились, сцеплялись меж собой и разлетались прочь, но были совсем чужими, посторонними. Они роились и мельтешили, но мне до них не было никакого дела. Откуда—то издали, нарастал, накатывал на меня плотный, тяжелый звон и захватывал мое внимание, мысль мою. Отвлекал от того, что происходит рядом. Изредка, как бы подныривая под него, как под опускающийся колпак я оказывался в центре событий, внимал тому что происходит, но потом опять настигал меня плотный звон.
Бом—бом — колотил он все громче, все явственней, все плотней. Хотелось раствориться в нем, слиться с ним, превратиться в него и звенеть, грохотать, раздаваться вширь и вверх, взлетать в небеса и там утихать. А пока звон давил меня к земле и я пытался выскочить из под него, чтобы броситься на него снаружи. И там, снаружи слиться с ним. И я выскакивал. Выскакивал, пригибаясь все ниже, прошмыгивал во все сужающуюся щель света, между краем этого колпака и стриженой полоской померзлой, повядшей травы.
А там не звенело. Там шел базар. Не торг, а именно базар, многолюдный и многоголосый гомон, бессмысленное препирательство.
Что—то вставлял Федос, но его не слушали. Что—то сипел Щетина но его затявкивали. Кто—то кого—то уже таскал за грудки — трещала материя. И после этого тотчас тонкий визг переходил звуковой барьер: ах, ты ирод, ах ты сатрап…
Про меня давно уже забыли. Все вынули тугие, спутанные комья давних обид и разматывали теперь их и распутывали, рвя, где слиплось прелую, ненадежную пряжу. И летели эти свалявшиеся клочья обид и обвинений, кружились, летали, садились на людей. Увечили их облик. Кривили их лица. Марали душу. В пух и прах уничтожалось человеческое. И торжествовал надо всем этим незримый, неосязаемый пока, но уже обретающий плоть дьявол. Антихрист. Многими душами живился он в этот миг, многих приобретал себе слуг.
А меня опять накрывало колпаком настойчивого звона и не было сил быть под этим спудным, прозрачным, но тяжелым колпаком. И я все нырял и нырял в сужающуюся щель, сначала чтобы выскочить ненадолго из—под нарастающего гнета, потом просто — глотнуть воздуха. И все видел. Бороды и платки. Шапки и шали. Усы и морщины. Щеки и родимые пятна. Сначала все это сливалось в круговорот лиц, составлялось в единый образ, мужской ли, женский, не разберешь, но людской, это точно. Сначала силился я разглядеть в этой вращающейся, галдящей кутерьме лик, а различал, все четче, личину.
Там промелькнула картофелина Федосова носа, но обернулась, только по— другому упал на нее свет керосинки, свинячьим рылом. Здесь выбившийся из под платка локон подгорновской тетки завился вдруг спиралью рога. И описывая вокруг меня плавное окружье, ведя медленный хоровод, разномастные каблуки и подошвы — сапожные, галошные, валеночьи вдруг разом смешались и преобразились в строй кривых, поросших жестким волосом копыт. И четко и дробно грянул танец.
Мне вдруг захотелось крикнуть Федосовы слова — грядет антихрист, грядет сатана. Но резко накренились куда—то в сторону плоскости. И вдруг погас всякий звук. Хлоп, и накрылся надо мной колпак хрустального звона.
Потом заглох и он.
