Вот:
– Почему, Юрий Артемьевич, мы так долго не могли с ней совладать? Ведь она одна, а нас много...
– Потому что мы поступаем законно, а она нет.
– Что же выходит: живущие по закону – слабее?
Беспалов сделал странное движение правой рукой – как балерина всплеснула в танце ручкой. И уложил ее на бумаги недвижно, припечатанно, чтобы впредь она не всплескивала. Рябинин знал, что все это значило, – Юрий Артемьевич пресек полет руки к подбородку, как он пресекал не раз.
– Нет, Сергей Георгиевич, не слабее. Преступник кажется сильным, пока совершает преступление. Но в конце концов побеждает закон. Калязина все-таки задержана...
– Она не признается, – мрачно сообщил Рябинин.
– Ни в чем?
– Ни в чем. И в этом я виноват.
– Почему?
– Выложил ей все плохое о ее жизни. Надо бы выложить все хорошее.
– А есть в ее жизни хорошее-то?
– В каждой есть.
– Она, по-моему, и на женщину непохожа, – усмехнулся прокурор.
И промелькнуло, исчезая...
...Мужчина должен узнаваться по мужественности, женщина – по женственности...
Лицо Беспалова, крепкое лицо человека, имевшего дело с металлом, физическим напряжением и непогодами, хорошо отражало работу мысли – Рябинин всегда эту мысль видел, которая как бы просвечивала. В первый год работы он считал, что подобное явление мысли на лице происходит от нетренированности интеллекта. Но позже он понял: Юрий Артемьевич и верно не включал мозг на полную мощь по пустякам, решая текущие и бегущие вопросы вроде бы и не умом, оберегая его для умных дел.
– Ну и пусть не признается, – наконец сказал он.
– Как же так?..
– Следователям часто не признаются.
– Нет, редко.
– Сомневаюсь.
– Следователю признаются чаще, чем кому-либо. Не из-за страха. Тут срабатывает моральная готовность, общепринятый стереотип. У врача надо раздеваться, на комедии надо смеяться, следователю надо признаваться...
– Закон не требует обязательного признания.
– Не требует, но ведь если признается, то и раскается.
– Сергей Георгиевич...
Беспалов уперся в стол неподъемным взглядом, и этот взгляд, казалось, заслонил и его слова. Рябинин редко видел сердитого прокурора, поэтому смотрел на него с растерянным удивлением.
– Сергей Георгиевич, – повторил Беспалов, – нужно дело кончать.
– Все-таки я хочу, чтобы она призналась...
– Для чего?
– Ну хотя бы для того, чтобы назвать соучастника.
– Ищите другими путями.
– Тогда опять-таки для того, чтобы раскаялась.
– Сергей Георгиевич, я всегда вас поддерживал, но нельзя же вести бесконечное следствие.
– Как вы не понимаете...
– Чего я не понимаю?
Чего он не понимает?
И промелькнуло, исчезая...
...Настоящий следователь... Поймать-то легко... Расследовать-то легко... Это делают многие...
Промелькнул набор слов – несвязных, как из репродуктора с далекой улицы. Но эти несвязные слова были схвачены натекавшей обидой и расставлены верно и быстро.
– Юрий Артемьевич, настоящий следователь не тот, кто сумеет поймать или расследовать, а тот, кто убедит преступника раскаяться.
Беспалов поднял взгляд от стола и признался, сочувствуя самому себе:
– А все-таки с вами трудно.
– Я не прав?
– Правы, но с вами трудно.
Рябинин не обиделся: он сделал все, чтобы отжать обиду, которую, казалось, ему плеснули в грудь. И кто? Да ведь Беспалов и раньше говорил про трудный характер. Господи, пошли на оставшуюся жизнь покладистый характер. У Лиды научился: боже, господи...
– Юрий Артемьевич, я ведь пришел с другим. Хочу взять самоотвод по калязинскому делу. Оно, в сущности, кончено...
– Обиделись?
– Честное слово, с этим и пришел.
– Какие мотивы?
– Во-первых, я потерпевший. Соучастник, думаю, расскажет, как был у меня в квартире. Во-вторых, я на нее зол...
– Эка невидаль. Циничные преступления часто злят.
– У меня злость особая – личная, что ли...
– Ну и что?
– Могу оказаться пристрастным... и несправедливым.
Юрий Артемьевич смотрел на следователя, заработав своей проступающей мыслью. Но Рябинину казалось, что прокурор думает не о его доводах, а о чем-то другом.
– Трудно со мной? – вырвалось у Рябинина.
– Все-таки обиделись. А ведь трудно не значит, что плохо.
– Но и не значит, что хорошо.
– Закончить дело попрошу Демидову, но с одним условием.
– С каким?
– Вы найдете соучастника.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Безлистные деревья не знают, что делать дальше, – ведь отцвели, отплодоносили. Земля ровно и плотно застлана желтыми листьями. Зеленая трава в газонах, которая зеленой и уйдет под снег, окостенело ждет его, снега. Вода в канавке стоит холодная, видно, что холодная. Последнее солнце, самое последнее, безвольно пробует согреть мне спину. Красная бабочка, поверив солнцу и тишине, вылетела с какого-нибудь чердака и ошалело метнулась под березу. И запах, запах уставшей земли, винных листьев и уже забытых цветов, бог весть где и как сохранившихся...
Заплачешь и никогда не догадаешься отчего.
Измученный последними днями, Рябинин лег спать пораньше, часов в одиннадцать.
Проснулся он от мягкого, но явственного толчка. Ему показалось, что это была Лидина рука. Но Лида спала, удивленно приоткрыв краешек рта. Он глянул на будильник – четыре. Тихий толчок на рассвете... До рассвета еще далеко. Что же его разбудило? Сердечный спазм, боль в желудке или стук на улице? Какой толчок, зачем толчок? Мысль... Его разбудил толчок той мысли, которую он днем загнал в подсознание и которая вольготно освободилась теперь, ночью. Мысль... Он знал ее: соучастника Калязиной можно найти умозрительно. Соучастника Калязиной не надо ловить – до него можно додуматься. Соучастник Калязиной поддается вычислению, как невидимая планета.
Теперь ему не уснуть, теперь ему даже не задремать. Рябинин не дыша скользнул на пол и вышел из комнаты...
Он помахал руками – для отвода глаз. Для отвода глаз принял якобы холодный душ, щедро разбавив
