– Тогда была в моде 'Пальмира'.
И промелькнуло, исчезая...
...Мещанство всегда было модно...
У Рябинина был вопрос, но промелькнувшая мысль отстранила его, чтобы уступить дорогу другой, промелькнувшей...
...Мода – показатель морали...
– Как я понимаю, Калязина дала вам деньги для покрытия недостачи? спросил Рябинин.
– Копейка в копейку. А то б посадили.
– Александр Иванович, наверное, миновал срок давности?
– Шесть тысчонок-то я до сих пор не вернул.
– Этими деньгами она вас и держит?
– Которые прогуляли вместе, – добавил инспектор.
Александр Иванович задумался, словно ему предложили построить самолет.
Неужели он до сих пор об этом не думал? Или не мог ничего решить? Нет, думал, потому что комендант осмысленно и даже с далекой хитрецой поочередно глянул на них, как бы показывая, что сейчас он скажет что-то очень важное.
– Я работал на степях. Там орлов делают ручными, вроде котят. А как? Поймают, наденут на глаза черный колпак и посадят на протянутую веревку, которую качают и дергают. Попробуй усиди. Орел же привык к скалам. Измучается птица, охотник колпачок снимет, подставит ей руку и даст мяса. Так все время. Орел и думает, что охотник есть самый правильный мужик. Потом выпускают его в небо, а он все ж садится охотнику на руку. Поняли мой намек?
– Но это безмозглая птица, – неприязненно сказал инспектор.
– А я как тот орел. Слаще морковки ничего в жизни не ел.
– И у вас никогда не возникало чувство протеста? – мягко удивился Рябинин.
– Я покрякиваю, да и то редко.
– Что ж, совсем нет характера?
– Характер есть, только я его не употребляю.
Петельников наподдал носком блестящего ботинка какую-то гайку на полу.
– Знаешь что, комендант? Ты хуже Калязиной.
Рябинин отстранился от них желанием подумать о чем-то важном, что может уйти в сутолоку дня... Или хотя бы запомнить то, о чем надо подумать... Причины преступности. О них.
Плохое семейное воспитание, пьянство, чуждое влияние, накопительская страсть... Этих причин называют много. А вот он установил, что главной причиной калязинских преступлений был эгоизм. Сейчас вот понял, что причиной комендантского падения стала бесхарактерность. Нет ли причин и биологических? Вернее, не есть ли преступление результат социального и биологического? Надо подумать.
– Я получу с Адкой поровну? – спросил комендант, настороженный словами инспектора.
– А как вы считаете? – полюбопытствовал Рябинин.
– Как же... Она накрашена, выхохлена, а я живу, как хорь в норе.
– Вы получите меньше, – успокоил Рябинин, решив сфотографировать кухню и приложить снимок к материалам дела в качестве смягчающего обстоятельства.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Хорошо, я узнал смысл своего существования – он в жизни для людей. Но тогда встает, все застилая, другой неразрешимый вопрос: как надо жить? Как жить, чтобы жить для людей?
Рябинин проснулся от сильного желания понять, что же ему снится. Сон был долгим и радостным, сознание почти физически ощущало какое-то обволакивающее счастье. Такое состояние в его снах возникало от женской ласки, от несмелых рук и бессильных губ. Или от природы – солнца, прикосновенного ветерка и теплой воды. Но в этом сне не было ни лиц, ни предметов, ни слов – одно ощущение. И оно виделось, – ведь сны видят, а не ощущают, – сильнее, чем слова и лица.
Он повернулся на бок, чтобы глянуть на часы, и услышал тихое звяканье на кухне. Опять Лида встала раньше...
Зарядка, которая редко делалась с удовольствием, сегодня прямо-таки вливала силы. Даже резиновый пояс, обычно хлеставший по спине, деликатно пощелкивал в миллиметре от лопаток. И вода, жгучая, как из-подо льда, торопливо скатилась с плеч, словно поскорее хотела миновать нервные точки тела. Рябинин растерся и начал бриться электробритвой, которую не любил давно и обоснованно за манеру автоматически отключаться и при этом зло пощипываться. Но она отключилась только один раз, ущипнув ласково.
Он вышел из ванной. Стремительные узкие ладони порхнули из-за его плеч и вцепились в уши, принявшись их трепать. До красноты, до крапивного зуда. Рябинин повернулся и сжал Лиду так, чтобы ее руки заклинило.
– Сейчас вытру, – улыбнулся он, потому что трепка могла быть только за мокрый пол в ванной.
Но Лида вроде бы извинения не приняла. Она отстранилась и скороговоркой попросила:
– Убери, пожалуйста, постель.
У него не было постоянных домашних обязанностей. Он помогал, где требовалась физическая сила. И помогал, когда видел, что Лида устала. Эта постель, видимо, была намеком: утром он никогда не помогал.
Рябинин торопливо пошел в комнату, – домашнего времени осталось двадцать пять минут. Он сдернул одеяло, сгреб подушки, бросил их в кресло и повернулся, чтобы поправить простыню. Ему показалось, что ночник упал со столика на кровать и рассыпался на составные части. Он близоруко нагнулся, всматриваясь...
Электробритва, новенькая, в блестящем модном футляре. Толстый блокнот, мелованная бумага, на обложке ярко-красный букет, как взрыв... Авторучка из какого-то сплава, похожего на золото, длинная, стройная, миниатюрная ракета. Все эти вещи лежали под его подушкой. Вот зачем Лида просила убрать постель...
Рябинин обернулся – она стояла у двери и улыбалась. Он почувствовал, что краснеет и становится таким же ярким, как я горящие уши. Лида подбежала, обхватила его шею кольцом рук и поцеловала длинным, крепким поцелуем в губы.
– Поздравляю!
– Сколько же мне?
Только старики путаются в своих годах. Он забыл про день рождения, но знал, сколько ему, и этот вопрос лишь отражал подсознательное удивление: оказывается, вот уже сколько...
– Сорок.
– Сорок... – протяжно повторил он и опустился в кресло, словно годы сразу вдавили его туда.
Сорок. Не сорок страшны, потому что не так уж они отличаются от тридцати девяти, – страшен год между ними, вернее, миг, в который этот год уложился. Проехал, как машина за окном. А ведь чего только в году не было, и казалось, события, встречи и мысли должны бы его удлинить. Может, сорок первый будет гуманнее?
И промелькнуло, исчезая...
...Пословица. Жизнь прожить – не поле перейти. Да нет! Жизнь прожить что поле перейти...
– Как подарки? – спросила Лида, хотя могла бы и не спрашивать: бритва нужна, а блокноты и авторучки он любил всякие и в неограниченном количестве.
Рябинин притянул жену и посадил на свои острые колени, которые ее легкое тело лишь почувствовали, не ощутив никакой тяжести. Теперь он поцеловал таким же долгим поцелуем – разве дело в подарках... Они сидели молча, прижавшись друг к другу. Ему нужно было идти на работу. Ей нужно идти. Но они тихо сидели в квартире, в проснувшемся доме, в пробудившемся городе, – был его день рождения. Его день рождения... В этом понятии столько же неточности, сколько и в других человеческих словах и понятиях. У них с Лидой давно все было общее, совместное, поэтому его день рождения – это ее день рождения.
Вот и сон, который начал уже сбываться, а может, и сбылся. Такое же счастье он испытывал там, в ночных бессознательных грезах. Рябинин теснее прижался к Лидиной щеке – неважно, сколько он проживет. И неважно, что годы бегут, как такси. Лишь бы те, которые у него, у них остались, можно было
