породившей его материи. Чем дольше будет существовать человечество, тем легче станет умирать. Потому что дух будет возрастать. Кстати, интеллектуалы умирают легче – мною это бесспорно прослежено.
– Тогда надо умнеть, – вздохнул я.
Смиритский видел, что его теория мне понравилась. Он сидел вальяжно, уже походя не на демона, а на сытого кота, разумеется, сильно облысевшего: щеки опять повисли, свободно, лоб блестел, эластичные пальцы сцепились на коленях, как вареные. Лишь в глазах, где-то очень далеко, темнела вечная тревога.
– К чему вам, лекарю, эта философия и опыты с умирающими?
– Я облегчаю страдания биополем, а биополе – это часть духа.
– Мирон Яковлевич, бриллиант вы того… биополем или как?
– Не ожидал от вас…
– А разве в газете не прочли, что пропал бриллиант?
– Там факт упоминался. Вы же подозреваете меня конкретно.
Наша идиллия кончилась. Его щеки отвердели, эластичные пальцы побелели морозно, далекая тревога в глазах подступила ближе, а свободная блуза как-то раздалась, словно он под ней ощетинился.
– Гражданин Смиритский, вы не отрицаете, что посетили квартиру Кутерниковой?
– Нет, не отрицаю.
– Расскажите, как это было?
– Попросил разрешения, посидел у постели больного и ушел.
– Что вы делали у постели больного?
– Наблюдал, записывал.
– Чем записывали?
– Шариковой ручкой. Какое это имеет значение?
– К больному или к его вещам вы прикасались?
– Нет.
– Тогда зачем же вам понадобилось мыть руки?
– Врачи тоже моют.
– А почему вы их не мыли, когда пришли, коли уж по-врачебному?
Смиритский выкатил черные глаза, отчего стал неузнаваемым.
– Я требую очную ставку.
11
Кутерникову – гражданку К. – удалось вызвать по телефону.
Если допрос я считаю искусством, то к очной ставке подхожу как к обременительному действу по извлечению фактов. Не люблю я очные ставки. Может быть, потому, что в кабинете уже трос, и вступают законы групповой социальной психологии, требующие иного характера, чем мой. И еще потому, что они чреваты эксцессами, заложенными в очных ставках генетически, ибо сталкиваются два человека с противоположными интересами: эти интересы не только противоположны, но и влекут за собой правовые последствия. Сколько у меня их бывало, эксцессов-то…
Как и положено на очной ставке, я посадил Смиритского и Кутерникову друг против друга – одного пред очами другого. Затем, как и положено, спросил, знакомы ли они, нормальные ли между ними отношения, нет ли каких-либо счетов, и предупредил об ответственности за дачу ложных показаний.
– Нина Владимировна, пожалуйста, расскажите еще раз о посещении вашей квартиры сидящим перед вами гражданином.
Она начала говорить. Как правило, потерпевший обличает подозреваемого, и поэтому речь его уверенна, зачастую со скандальным напором. Голос же Кутерниковой трепыхался, как бабочка на оконном стекле. Иногда так бывает, ибо потерпевший с глазу на глаз с преступником стесняется, а вору или же хулигану не до психологических деликатностей. Кроме того, Смиритский выкатил глаза и прожигал Кутерникову наподобие лазера.
– Нина Владимировна, подробнее про ванную? – сказал я успокаивающим голосом.
– Он попросил разрешения вымыть руки. Прошел в ванную… Я туда не заходила. Ну, сколько надо времени для мытья рук? Вышел, попрощался и ушел.
– Когда вы обнаружили пропажу перстня? – спросил я.
– Дня через два.
– Кого подозреваете?
– Вот его… Больше никто из посторонних в ванную не заходил.
Я перевел взгляд на Смиритского. Он убрал выкаченные глаза, как втянул их в глазницы. Но лицо неожиданно стало покойным и даже безразличным, словно своим прожигающим взглядом он высмотрел что-то такое, что я своим, через очки, не видел.
– Мирон Яковлевич, есть вопросы к свидетелю?
– Есть заявление, – внушительно, как дипломат, изрек он.
– Слушаю вас.
– Один банкир, выходя из ресторана, потерял перстень со всемирно известным темно-синим бриллиантом Гоппс в сорок четыре карата. Вскоре полиция нашла, но без камня. Банкир был в шоке.
– К чему рассказали?
– К тому, как один театральный служитель, гуляя по городу, почувствовал в сапоге что-то твердое и болезненное. Он едва дотащился до дому, где увидел, что этот твердый предмет вдавился в подошву и его придется вырезать. Когда ковырнул ножом, то обнаружил камешек, который был не чем иным, как бриллиантом Гоппс.
– Ну и что?
Смиритский глядел на Кутерникову так, будто показывал на нес взглядом. Я подчинился и повернул голову. Меня и на допросе удивило лицо потерпевшей, чрезвычайно узкое, но с массивными щеками, отчего они казались подвешенными к скулам. Теперь лицо удивило другим: щеки запунцовели, а лоб, скулы и нос побелели. И главное, Кутерникова смотрела в пол, будто искала этот самый темно-синий бриллиант.
– Мирон Яковлевич, вы хотите сказать, что наступили на перстень и унесли его на подошве?
– Нет.
– Тогда что же?
– Гражданка Кутерникова дала вам ложные показания.
– То есть?
– Перстень лежит в ванной комнате, на полочке, за флаконом шампуня «Каштан».
– Без бриллианта! – вспыхнула Кутерникова.
Мне показалось, что на очной ставке я вроде постороннего, ибо между ними шел свой тайный разговор.
В моих бумагах и дневниках столько скопилось заметок, что они свободно ложились в темы и были, в сущности, все об одном и том же – о человеке и преступности. Среди этих тем чуть ли не главным стали мысли о преступнике и потерпевшем. Когда-нибудь я напишу работу, в которой докажу почти абсурдную мысль, что следователь к преступнику относится лучше, чем к потерпевшему; я докажу, что состояние одного предпочтительнее… А сейчас я могу понять Смиритского, который защищается, ибо его подозревают в краже бриллиантов. Но потерпевшая-то? Ради чего же я строю психологические козни этому Смиритскому, ради чего затеял очную ставку?
– Гражданин Смиритский, – обратился я уже к нему, вроде бы как к более правдивому, – расскажите все, что знаете.
– Омывал руки. На дне ванны загадочно блеснуло. У меня зрение отменное. Вижу, что колечко. Наверное, хозяйка обронила. Поднял и положил на полочку. Разумеется, увидел, что это не колечко, а
