перстень. И перстень без камушка.
– Кутерникова, подтверждаете?
– Подтверждаю, что пустой перстень нашла на полочке…
– Почему об этом умолчали на допросе?
– Я нашла его после допроса.
– Почему он лежал на дне ванны?
– Не мог он там лежать.
– А где он должен лежать?
– В коробочке на трюмо. Если начинала стирать и перстень оказывался на пальце, то я снимала и клала на полочку в ванной.
– Где его и нашли?
– Где и нашла.
– А могли начать стирку с перстнем на руке?
– Ну и что? Бриллиант-то куда денется?
Ход мыслей Смиритского я давно понял, поэтому следующий вопрос задал, чтобы лишить его возможности запутать потерпевшую.
– Нина Владимировна, а если камешек вырвало из перстня и унесло в трубу?
– Нет. Мужем поставлена сетка, чтобы труба не засорялась.
– Тогда где же бриллиант?
– Вот он взял, больше некому.
– Гражданка Кутерникова, вы утверждаете, что бриллиант украден гражданином Смиритским. Гражданин Смиритский, подтверждаете эти показания?
Мирон Яковлевич скрестил руки на животе и выглядел монументом, поглядывающим на нас с некой высоты, на которую он попал невесть как, ибо все мы трое сидели на одинаковых стульях; поглядывал на нас глазами взрослого человека, наблюдавшего за возней детишек, игравших, скажем, в очную ставку. Я сказал, что давно понял ход мыслей Смиритского… Да нет, следующий ход оказался непредугаданным, как и его теория об отлетающем духе.
– Сергей Георгиевич, разрешите задать вопрос даме? – с достоинством спросил он.
– Разумеется.
– Вы чем стираете?
– Руками, чем, – огрызнулась она.
– Я имею в виду моющие средства.
– Мылом, стиральным порошком.
– Но я видел в ванной пачки с кальцинированной содой…
– Иногда добавляю при стирке. И ванну мою содой. К чему эти вопросы?
– Действительно, к чему? – поддержал я Кутерникову.
– Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что алмазы растворяются в соде?
– Впервые слышу.
– Поинтересуйтесь у химиков.
– Да неужели камень растаял, как сахар? – сердито удивилась потерпевшая.
– Возможно, не весь, но вполне достаточно, чтобы проскочить сквозь сетку, поставленную вашим супругом, – благосклонно объяснил Смиритский.
Я понял, что очная ставка закончилась. В глазах Мирона Яковлевича, где-то в далеких зрачках, ей- богу, блеснуло торжество кошачьим зеленоватым сполохом. Но откуда оно, коли должна быть обида от напраслины? Торжество от одержанной победы. И по этому зрачковому блеску, и еще по чему-то, совершенно необъяснимому, я еще крепче убедился что бриллиант взял Смиритский. В конце концов, как мир нельзя мерить лишь килограммами, метрами и литрами, так и вину человека нельзя определять только одними доказательствами. Но это не для суда, это для себя.
– Кстати, в квартире были и другие люди, – заметил Смиритский, подписывая протокол очной ставки.
12
Ученые-юристы утверждают, что закон всегда нравствен. Посадил бы я такого ученого на свое место и велел бы вызвать повесткой мужа Кутерниковой и спросить его, не он ли украл бриллиант у собственной жены? И сына спросить, не он ли выковырнул драгоценный камешек из перстня родной матери? А ведь мне пришлось допрашивать приятеля мужа и двух приятелей сына, подругу Кутерниковой и одну из соседок, трех сослуживцев отца потерпевшей, а также некоего дядю Володю, приходившего чинить холодильник. Допрашивал, уверенный, что все эти люди непричастны; допрашивал, плутая взглядом по углам кабинета. Тогда зачем же их тревожил, отрывая от дел и унижая вопросами? Только для проверяющего, ибо любой прокурор укажет на неполноту следствия и велит его восполнить.
Газеты пишут про обюрокрачивание государственного аппарата. Кто бы написал про обюрокрачивание и обумаживание следственного процесса? Скажем, криминалистика обязывает работать по версиям, которых может быть до десятка. Вот и работаешь, допрашиваешь толпы людей и даешь формальные задания милиции, подшиваешь том за томом, хотя уверен лишь в одной версии, которая в конце концов и окажется правильной.
Я смотрел сквозь стекло, отыскивая на чем бы отдохнуть взгляду. На усатых троллейбусах, на жухлом асфальте, на давно не крашенных домах или на джинсовых девицах? Тогда я поднял взгляд в небо, уже начавшее сгущать свою вечернюю синеву, и увидел натуральную природу, чистую, глубокую, даже самолетами сейчас не тронутую – лишь блеклый месяц набирал силу. К ночи он разгорится. Почему наш мир зовут подлунным, а не подсолнечным, коли живем мы под солнцем? Или солнце далеко, а луна близко?
На столе зазвонил телефон – уже по-вечернему, как-то не служебно. Я нехотя снял трубку.
– Да.
– Сергей Георгиевич, зайдите, – услышал я вполне служебный голос прокурора района.
А я уж было подумал, что ошибся в своих прогнозах и Прокопов про бриллиант забыл…
Кабинет светился всеми огнями: и люстра под потолком работала пятью рожками, и круглая настольная лампа горела, как шаровая молния. Юрий Александрович сидел за своим широченным столом деловито, походя на какого-нибудь западного менеджера или главу фирмы. Ему бы компьютер.
– Садитесь, Сергей Георгиевич. Доложите о деле Кутерниковой.
– Завтра прекращаю.
– Почему?
– За отсутствием состава преступления.
– Разве бриллиант нашелся? – спросил Прокопов, добавив в голос чуть-чуть бриллиантовой крепости.
Я пересказал версию Смиритского.
– Вы се проверили?
– Химики подтверждают, что в соде алмазы растворяются.
– Экспертизу сделали?
– Нет.
– Почему?
– Химикам нужно знать размер ячеек в сетке, точный объем бриллианта, образец соды – этой пачки уже нет, – се концентрацию в воде, температуру воды, продолжительность пребывания перстня в растворе… Я могу им дать лишь размеры ячеек.
Прокурор молчал, обдумывая следующий вопрос, потому что худо разбирался в следствии. Я же знал этот его вопрос, посему решил помочь; но поскольку знал и ответ, то вышло так, что ответ вырвался вперед
