научил вас играть?
Внутренне вздрогнув, Верити кивнула.
— Отлично, — сказал Ричард. — В таком случае вы можете сыграть со мной пару партий.
— Я… да, конечно…
Могла ли она играть в шахматы, не вспоминай об отце? Не вспоминая тех ужасных играх сразу после его возвращения, когда он еще прилагал усилия, чтобы держать себя в руках, когда он еще мог смотреть на нее. Просто смотреть. Прежде чем вдруг смел с доски фигуры и ушел прочь.
Она крепко сцепила руки, чтобы не было заметно, что они дрожат. Ричард весело говорил о шахматах, постепенно ее смятение улеглось, и она подняла взгляд.
Горящие глаза Макса пристально смотрели на нее, его лоб перерезала морщина. Его губы были крепко сжаты, словно она вновь разгневала его. Ледяной нож безжалостно повернулся в ране. Если бы он знал, что она сделала, гнев перерос бы в откровенное отвращение.
Через три часа после того, как лег, Макс по-прежнему делал вид, что читает в постели. Некоторое время назад он замер, пытаясь вспомнить название книги. Слова закружились у него перед глазами, когда он, наконец, признал свою ошибку. Он никогда не должен больше целовать ее. Ни в кладовой и, конечно, ни у двери ее спальни три часа назад. Часы на камине пробили, безжалостно поправив его.
Ну что ж! Три с четвертью часа назад! Кто бы считал…
Он считал. Каждую минуту боли и тоски он ощущал с отчаянием, как пожизненное заключение.
Чувство вины не спасало. Он чертовски хорошо сознавал, что она поняла и ответила на его желание.
Сегодня он, наконец, видел реальную Верити. Она хохотала над пустяками. Ела, не заставляя себя, и уже не казалось, что она с трудом глотает каждый кусочек. С болью он понял, что никогда прежде не видел ее полностью счастливой. Сегодня вечером в глазах ее не таилась тень.
Но все тени и страхи мгновенно вернулись от простого упоминания о ее отце. Ей было стыдно.
Скотт не заслужил этого. Он заслужил, чтобы его дочь вспоминала о нем с гордостью, а не со стыдом. Он поговорит с ней завтра, откроет ей глаза, напомнит ей о том, каким человеком был ее отец.
Завтра, завтра…
Так что же он делает у двери между их спальнями, положив руку на дверную ручку?
Она сидела и писала за старым дорожным бюро своего отца. Он улыбнулся, вспомнив, как бессчетное число раз приходил докладывать полковнику Скотту и видел его работающим за ним. Типичное офицерское бюро с выступающей секцией, образующей небольшой письменный стол. Потертая древесина балтийской сосны и тусклая латунь уголков вносили неуместную ноту в роскошь комнаты.
— Верити?
Она обернулась, явственно потрясенная, и уронила перо.
— Ми… Макс?
Вопрос в ее голосе, нежном, наполненном чувствами, беспощадно пронзил его, точно копьем. О черт! Что же теперь он должен был сказать?
Потрясенный, он допустил ошибку.
— Он любил говорить о вас. Знаете ли вы об этом? О том, какая вы красивая. Какая умная. Он так гордился вами. Иногда он читал отрывки из ваших писем. Разве сейчас он не заслуживает от вас лучшего?
Верити отвернулась, побелев.
— Что вы имеете в виду?
— Вы пользуетесь его дорожным бюро. Вы не думаете, что он заслуживает немного большего, чем ваш стыд?
Верити медленно повернулась к нему.
— Вы думаете, мне стыдно за него? — Боль в ее голосе дрожью прошла по его телу. — Вы думаете, я взяла бы его бюро, если бы стыдилась его? Это единственная его вещь, которая у меня осталась. Я его украла.
Впервые он услышал такую горечь в голосе, яд, изливавшийся из глубокой воспаленной раны.
— Украли? Но ведь…
Она прервала его:
— Когда закон говорит «все», имеется в виду именно это: все.
И тут он внезапно понял и увидел, что она дрожит, что ее глаза блестят от невыплаканных слез. Мертвым голосом она продолжила:
— Я даже не знала, что это был за закон. Если бы я… Я могла бы что-то придумать, чтобы скрыть вещи, прежде чем побежать за помощью. Но я не могла поверить, что он мертв… — Ее прерывистое дыхание терзало его. — Боже… какой я была дурочкой… как я могла не поверить… Он вложил пистолет в рот. Вы знаете, что при этом делается с человеком? Когда они пришли… они сказали, что это самоубийство, и стали собирать все… Он носил мамино обручальное кольцо.
— Верити… — прошептал Макс, вновь увидев перед собой испуганного ребенка, глядящего на него из ее загнанных глаз. Он точно знал, что делает с человеком пистолет, из которого выстрелили в рот. Слова застряли в его горле, и он протянул к ней руки.
Она отшатнулась, и его руки опустились. Помертвевший голос продолжал, и его до глубины души пробило ознобом.
— Я умоляла их оставить кольцо… оставить его мне, но они сказали, что будет конфисковано все… все. Тогда я побежала наверх и затолкала все, что могла, в бюро… его книги… его шпагу… его медали. Потом я втащила его в свою спальню и сцарапала шпагой часть буквы W. Когда они пришли, я… я солгала, сказала, что это мое. Я положила наверх мою одежду… — Она вздрогнула. — Они не поверили мне и уже начали его вытаскивать, но тут пришел мировой судья, сэр Джон. И пастор. Я думаю, что они тоже мне не поверили, но заставили этих людей оставить мне хотя бы бюро и его дневник. Все остальное пропало…
— О боже, Верити… — Он остановился.
Ее глаза были пустыми, в них отражался только кошмар прошлого. Он не знал, что сказать.
— Я была так зла на него, — прошептала она. — Из-за того, что он сделал. А потом возненавидела себя за… за то, что злилась. — Она вздрогнула. — Я стараюсь не думать о нем, потому что я злюсь и тогда… тогда я ненавижу себя. Вот почему, когда ваш брат спросил… — Она вздрогнула и глухо сказала: — Это больше не имеет значения.
Эти слова ударили его, как молотом. Она сказала это так, будто ей было уже все равно. И тогда он обнял ее, не обращая внимания на инстинктивное сопротивление, и прижал к себе. Он хотел только утешить ее, успокоить, заверить, что она и безопасности. Он не учел тою, что округлая мягкость ее тела мгновенно зальет его вены жидким огнем. В то же мгновение желание воспылало в нем, и он нашел ее губы и завладел ими в приливе страсти. И только одна мысль еще стучала и его голове в такт бешеному сердцебиению. Он не должен взять ее. Он может наслаждаться ею, радовать ее, утешать ее своим телом. Но он не смеет излиться внутрь ее тела.
Надежда, которая за три часа рассыпалась в горький пепел, вновь воспылала пламенем, окутавшим Верити, и поглотила барьеры, которые она так мучительно восстанавливала вокруг себя. Она сопротивлялась, пытаясь контролировать свою реакцию. Но руки ее скользили вокруг его талии, чувствовали тепло его твердых мышц, и стены, воздвигнутые ею вокруг осажденного сердца, осыпались. Его губы шептали, лаская ее губы, уничтожая ее защиты и возрождая все ее мечты.
С тихим вскриком она обвила его руками за шею и прижалась к нему, чувствуя, что он притискивает ее к себе, а его пальцы гладят ее, ласкают, ищут чего-то…. Мгновение спустя она оказалась на кровати, а его нежные руки раздевали ее с потрясающей быстротой.
Жар разливался по ее животу, между бедер, влажный жар и болезненная дрожь, вызывающая боль своей пустотой. Его язык коснулся одного из тугих сосков. Ее тело судорожно вздрогнуло, подтолкнув грудь к его рту. Со стоном удовлетворения он принял ее подарок, глубоко втянув ее плоть во влажное тепло рта. Она застонала, когда он всосался в нее, клеймя ее как свою собственность, и все ее самообладание сгорело без остатка, когда ее тело плавилось, безоговорочно капитулируя перед ним. Он перевел свое внимание на другую грудь, и вскоре она уже только смутно осознавала, что из ее горла вырываются вскрики и рыдания, а
