малосвязанных друг с другом событий. Словно кто-то перелистывал книгу, перепрыгивая сразу через десятки страниц, а потом возвращаясь обратно. Многое было сейчас неважно, и я загонял эти картины в небытие. В ответ оттуда выходили другие, те, что были нужны, и я холил и лелеял их, пока они не приживались. Я словно вырывал из книги отдельные, подаренные мне кем-то страницы, оставляя другие под гладким тяжелым переплетом. Они вырывались из-под переплета, всплывали, стремились ко мне, а я сопротивлялся, отталкивал их, презирал и ненавидел. И некому было объяснить, что у меня нет на них прав, у меня нет над ними власти, потому что это были страницы из Книги жизни. И самое ужасное состояло в том, что она, книга эта, была
Вот далекое детство. Белые одинаковые домики. Много окошек. Одинаковые незнакомые высоченные деревья. Часто вокруг меня люди в одинаковых белых халатах. И всегда мама с отцом.
Мы живем втроем в одном из белых домиков. Этот дом наш.
В других домиках живут другие – тоже по трое. Двое взрослых и ребенок. Иногда взрослый один, и тогда в домике только двое. Стоят домики в густом лесу. Недалеко течет большая широкая река. Мы часто ходим на берег посидеть на камнях и посмотреть на воду. Лишь посмотреть, потому что к самой реке не подойти. Отец как-то сказал, что не пускает силовое поле.
– А зачем оно, это силовое поле? – спрашиваю я.
Мама молчит.
А отец молчать не любит.
– Это теперь вместо колючей проволоки, – произносит он непонятную мне фразу.
Мама смотрит на него и качает головой.
Следующая страница. Мы в комнате с зелеными стенами и белым потолком. Я уже знаю, что это кабинет врача. Меня водят сюда каждую неделю. И по другим кабинетам тоже. Это называется «очередной осмотр». В каждом кабинете много различных приборов и врач. Меня осматривают, слушают и делают разные другие вещи.
– Вам повезло! – говорят маме. – Поздравляем!
– Мы можем уехать? – спрашивает мама, голос ее дрожит.
Врачи делают строгие лица и прячут глаза.
Следующая страница. Мы в комнате, которая называется гостиной. Эта комната для гостей, но гости здесь никогда не бывали. И поскольку на деле она предназначена только для нас, я говорю, что ее следует называть «настиной». А мама мне говорит:
– Илья! Иди погуляй.
Я выхожу из настиной, но гулять не хочется, и я остаюсь в коридоре. Мне почему-то страшно. Сквозь закрытую дверь слышен голос отца.
– Пойми, Анна, – говорит он. – Я здесь больше не могу… Зачем терять лучшие годы жизни? Ведь нам с тобой и так повезло: мы вполне можем жить на Большой земле…
Мама молчит.
– Мы вполне можем быть полезны обществу, – говорит отец. – Ты вспомни, какие надежды на тебя возлагали в университете. Ведь мы же – гении! Это не я так считаю, ты знаешь. Так считают мой Сан Саныч и твой Верещагин. Разве не правда?
Мама молчит. Отец принимается ходить по комнате. Я хорошо слышу его сильные шаги.
– Что ты молчишь? – говорит он. – Так же нельзя!.. – И вдруг крик. – В конце концов, ты сама во всем виновата! Это тебе захотелось иметь ребенка!
Мама молчит.
– Анна! – Отец почти стонет. – Нельзя же так! Лучшие годы провести в этом лагере!.. Ведь это же лагерь, неужели ты не понимаешь?.. Ведь другие всю жизнь здесь проводят, а тебе судьба дала такую возможность! Неужели он тебе дороже?
– Подлец! – тихо говорит мама. – Уходи!
Распахивается дверь. Отец выскакивает в коридор и натыкается на меня. Я в ужасе закрываю глаза, мне кажется, будто он убьет меня. Но он пробегает мимо.
– Дура! – кричит он из прихожей. – Ты всегда была дурой! Самка чертова!.. Сгниешь здесь!
Я вхожу в комнату. Мать сидит в кресле, закрыв лицо руками. Как будто ее кто-то ударил.
Следующая страница. Мы провожаем отца. Он уезжает в командировку. Мы идем к воротам и забору, которые маскируют силовое поле со стороны дороги. Ворота сделаны из металла, а забор из камня. От небольшого домика около ворот шагают двое. Один в военной форме. Отец протягивает ему какую-то бумажку. Военный внимательно рассматривает ее. Спрашивает:
– Насовсем?
Отец кивает. Ворота открываются медленно.
– Счастливой жизни на Большой земле! – говорит отцу невоенный, и мне кажется, что он с отцом заодно.
Военный прикладывает руку к фуражке.
Отец кивает и уходит. Мы смотрим ему вслед. Ворота начинают закрываться. Я вижу, как отец оборачивается, но взгляда его поймать не успеваю: ворота закрылись.
– Он не вернется? – спрашиваю я.
Мама молчит.
Мы идем домой, опустив головы.
Следующая страница. Я гуляю в парке. Иду по аллее. Навстречу мне четверо. Шагают в ряд. Трое из нашего, второго класса. Петька Данько, у которого на правой руке два пальца, а на левой – три. Матвей Карагулько, скрывающий под голубой шапочкой голую лысину. Пес-Вовик, покрытый с ног до головы серой шерстью. У него даже на ладошках шерсть, и ему очень трудно писать на уроках. С ними Тонька из третьего класса. Платье на груди у Тоньки оттопырено. Я знаю, что там у нее большая титька, как у взрослых женщин. Только одна, посередине. А в остальном она – девчонка как девчонка. Лихо играет в волейбол и любит драться.
Они подходят и окружают меня с четырех сторон.
– А вот и Красавчик, – говорит Пес-Вовик.
Тон его мне не нравится, я сжимаю в карманах кулаки.
– А что, ребята? – говорит Тонька. – Не дать ли ему раза?
Трое бросаются на меня. Тонька до времени в стороне. Потасовка идет жаркая, но я пока просто отбрыкиваюсь, так как знаю, что все они слабаки. Кроме Тоньки. Тут Петька вцепляется своими двумя пальцами мне в ухо, и я вдруг понимаю, что они хотят многого. Петька вот хочет оставить меня с одним ухом. Ему кажется, что так я буду больше похож на него. Приходится ударить его в скулу. С двоими я расправляюсь быстро. Голубая шапочка Матвея втоптана в дерн, все трое громко ревут. И тут на меня надвигается Тонька. Это противник крепкий, но с девчонкой драться мне не хочется. И не потому, что боюсь. Я убегаю. Тонька вдруг оказывается у меня на дороге. Я поворачиваюсь и бегу в другую сторону, но Тонька опять передо мной. Она поднимает длинные руки. Мальчишки перестают реветь и только громко сопят. Тонька тянется руками к моей шее. И тогда я бью ее кулаком, но не в скулу, а посередине груди, прямо в титьку. Тонька охает, хватается за нее обеими руками и падает на колени. Я без оглядки убегаю прочь.
– За что они меня так ненавидят? – спрашиваю я маму.
Мама меня не ругает.
– Ты должен был пожалеть их, – говорит она грустным голосом. – Особенно Тоню.
– Но ведь они меня не жалеют! – кричу я и принимаюсь реветь.
После этого несколько дней учителя приходят ко мне домой. Это называется «индивидуальное обучение». Потом я снова иду в школу. Моих противников в классе нет. Мама говорит, что их перевели в другое место. Тоньки я тоже больше не вижу. И не жалею. Но через несколько лет узнаю, что все они умерли. И мне почему-то кажется, будто это я виноват в их смерти. Я иду к маме.
– Глупости! – кричит она. – Разве ты не знаешь, что дети часто умирают?
Я это знаю. В школе не раз бывало, когда один из учеников вдруг переставал приходить на уроки, а через несколько дней мы узнавали, что он умер. Чаще всего это случалось с теми, кто был совсем не похож
