— Прочитать свои стихи. Но конферансье оказался моим соучеником по школе, он вычеркнул мою фамилию.
Ира несколько удивлена: в такой момент Боря звонит ей.
— Успокойтесь, — говорит Ира, — выступите в другой раз.
— Нет. Я сейчас выйду на сцену и скажу, что меня не выпускают.
Ира не верит. Боря такой тихий, такой интеллигентный, вежливый, предупредительный, не может он этого сделать.
— Будет же скандал, — объясняет Ира.
И вдруг Ире приходит в голову, что Борины стихи могут быть такими же беспомощными, как его пение.
— Боря, — кричит она в телефонную трубку, — не смейте этого делать! Я вас очень прошу! Слышите?
Вошедший Сергей нажимает на рычаг.
— Наговорились, — объясняет он свое действие онемевшей от негодования Ире и обнимает ее за шею.
— Не трогай Иру, — кричит Сима, — ей больно!
— Я ее люблю! — говорит Сергей.
Сима замолкает. Сергей тут же отпускает Иру, берет Симин ботинок и начинает натягивать ей на ногу.
— Тебя, тебя люблю, — повторяет он, глядя на растерянную Симу.
На пороге, обернувшись к Ире, Сергей говорит наконец то, за чем пришел:
— Не упади в обморок, когда мы уйдем.
Не успела захлопнуться за Сергеем дверь, Илья Львович зашел к Ире в комнату.
— Ой, — испугалась Ира. — Я совсем забыла отнести тебе телефон.
Ира взяла с дивана телефон, чтобы передать его Илье Львовичу, но в это время телефон зазвонил. Свободной рукой Ира взялась за трубку, но Илья Львович так нервно и властно протянул свою руку к трубке, что Ира не осмелилась ее снять.
— Аллеу!
Это «аллеу» несколько озадачило Иру, такое оно было бодрое, зазывное и совсем не похожее на обычное, нормальное «алло» Ильи Львовича.
— Тебя. Боря. — Отдавая Ире трубку, Илья Львович придержал ее: — Надеюсь, ты не будешь долго разговаривать, я должен позвонить.
Разговор был короткий.
— Все, — сказал Боря.
— Что все? — переспросила Ира.
— Я сделал то, что хотел.
— Вы вышли на сцену?!
— Да.
— Ну и что?
— Ничего особенного. Прочитал стихи, мне аплодировали… Вы сейчас заняты? Я бы мог приехать.
— Приезжайте. — Ира повесила трубку и отнесла телефон Илье Львовичу.
Когда Боря вошел, Ира не узнала его. На нем была новая шапка. Новая в том смысле, что раньше он приходил к Ире в другой шапке. На вид же эта шапка была как раз очень старая, облезлая и, вероятно, детская, потому что ниже макушки не спускалась. Борины глаза потрясенно смотрели на Иру, и весь он был какой-то растерянный.
— Сейчас есть будем, — сказала Ира, в надежде, что Боря, услышав про еду, оживится.
Но Боря не оживился, он продолжал смотреть на Иру все так же трагически.
Глаза у Бори были не как у всех. Они очень редко меняли свое выражение, в то время как выражение его лица менялось беспрерывно. Продолговатые Борины глаза были как две застывшие прекрасные картины. Сейчас эти картины были трагическими, на них была нарисована непоправимая беда.
— Я не хочу есть. — Боря сказал это не задумываясь, выражая просто свое состояние. Но, сказав, вдруг сам понял, каково же оно — это его состояние. — Мне бы только посидеть у вас немножко, — попросил Боря, как мог бы попросить путник, замерзший и заблудившийся, погреться у костра.
Ире казалось, что кресло, в котором Боря обычно сидел, было уже только Борино кресло и что, когда Боря приходил к ней, он не просто садился в кресло, а, перед тем как сесть, чуть задерживал свое внимание на нем и будто говорил: «Вот мы и опять весь вечер проведем с тобой».
Ире было страшно услышать Борины стихи. Она боялась до конца понять степень Бориного позора.
— Почему вы мне не сказали, что пишете стихи? — с укором спросила Ира.
— А я теперь не пишу. Это я в школе писал.
Значит, Боря читал свое детское стихотворение. Ире стало совсем жутко.
— Прочитайте его, — наконец решилась попросить Ира.
Боря начал читать охотно, без всяких предисловий, к которым уже приучил Иру.
Стихи оказались сложными.
— Прочитайте еще раз.
Боря прочитал.
— Превосходно! — сказала Ира. — Надо бы их куда-нибудь отдать…
— Они напечатаны.
И Боря рассказал, что, когда он учился в школе, его стихи часто печатались в «Московском комсомольце», что он собирался идти в Литературный институт, но в десятом классе вдруг с ним что-то случилось и он перестал писать стихи.
— У певцов иногда так голос пропадает, — закончил он.
— Почитайте еще что-нибудь, — попросила Ира.
Боря читал грустно и тоскливо. Ире казалось, что Боря читает совсем не свои стихи, а стихи близкого друга, который умер.
Вдруг Боря вскочил.
— Этот дурак не выпускал меня на сцену, потому что это, видите ли, мои детские стихи. А я, может быть, никогда в жизни ничего лучшего не напишу, я, может быть, в детстве уже был взрослым, а вот вырос — и стал ребенком: голодным, оборванным, не способным даже решить своей собственной судьбы, потому что у меня есть мама, которая меня кормит и поэтому за меня все решает!
Иру тоже кормили, и Ира тоже была зависима. Но Ира была зависима безнадежно, а Боря… Боря это совсем другое дело, он здоровый, умный, талантливый. У него все будет прекрасно.
— Ваш фантастический рассказ ничуть не хуже ваших стихов. Вы должны писать. Писать, несмотря ни на что.
Некоординированные, неуклюжие Борины движения вдруг стали координированными, а лицо красивым.
«Похвала — вот Борино лекарство», — поняла Ира.
Боря сел.
— Скорее бы прошли три дня, — сказал он.
— Вот это да!
— Что такое? — удивился Боря.
— Когда со мной что-нибудь случается позорное, я тоже мечтаю, чтобы скорее прошли три дня. Именно три.
— Самое глупое, что я должен был быть сегодня совсем в другом месте, но мне из клуба трезвонили целый день, пока я наконец не согласился выступить.
Ира смотрела на Борю и не могла понять, как это у нее вдруг появился такой Боря. Казалось, что сама судьба послала его теперь, чтобы ей было не так страшно без мамы.
За время своей болезни Ира никогда ни с кем так много не говорила. Ни у кого не хватало терпения
