Месть еврея

катке».

Она написала адрес, данный ей Раулем, затем позва­ла Лизхен проводить ее к одной бедной старушке, ко­торой иногда помогала. Минут десять спустя они вышли из дома, и Руфи удалось незаметно опустить письмо в почтовый ящик. На следующий день она отправилась на место свидания. Так как было еще очень рано, на кат­ке было немного народа, то она тотчас же заметила Рау­ля среди катающихся. С пламенным и сияющим взгля­дом поспешил он ей навстречу.

—   Прелесть моя,— прошептал Рауль, скользя с ней по льду.— Как благодарить вас, что вы пришли? Под любопытными взглядами всех присутствующих это не­возможно, потому я приготовил записку, в которой предлагаю план наших свиданий без свидетелей. Уро­ните муфту и, поднимая ее, я украдкой положу в нее записку. Если план будет вами одобрен, то завтра я буду у ваших ног.

Воротясь домой, Руфь нетерпеливо открыла письмо и прочла следующее:

«Дорогая моя, для нас обоих, но особенно для вашего инкогнито, которое я клянусь еще раз, я всегда буду свято чтить, необходимо, чтобы наши свидания были по­крыты непроницаемой тайной. Поэтому я прошу вас согласиться на следующий план. У меня в предместье есть дом, а в нем живут всего два человека, вполне мне преданные, которые будут молчать, как могила. После­завтра один из них, Николай Петесу, в карете будет ждать вас около двух часов на углу Соборной улицы, на которую есть выход из магазина «Мудрая бережли­вость». Вы подъедете с другой стороны магазина, оста­вите там своего слугу и пройдете этим длинным база­ром в указанную улицу. На Николае будет черная лив­рея с черной кокардой. Когда вы будете проходить мимо него, он скажет «Мадам Джемма», а вы ответите «Пун­цовая роза», затем садитесь спокойно в карету, и она привезет вас к дому, где вас встретит тот, кто жаждет быть снова у ваших ног».

Руфь тщательно сожгла опасное послание, решаясь в точности последовать всем предписаниям князя. В наз­наченный день она отправилась в магазин, где, впро­чем,- постоянно делала покупки и, пройдя его насквозь, вышла на означенную улицу. Никто не обратил внима­ния на молодую женщину в простом, черном туалете, которая прежде чем выйти из магазина покрыла голо­ву густой вуалью. Несколько минут спустя карета быстро мчала ее к месту свидания.

Смутное чувство страстного ожидания и угрызения совести волновали сердце Руфи. Любопытным и встре­воженным взглядом осматривала она дорогу, по которой ее везли. Миновав людные улицы, карета выехала в пред­местье. Вскоре показалась высокая ограда, из-за которой виднелись оголенные деревья сада и узкий фасад старо­го невзрачного дома с закрытыми ставнями. Карета въеха­ла в ворота и остановилась на довольно обширном вымо­щенном дворе, где в стороне уже стояла другая карета.

Провожатый Руфи соскочил с козел и отворил двер­цу; в ту же минуту распахнулась дверь дома и прилич­ный щеголеватый человек средних лет поспешно подошел к молодой женщине, помог ей выйти из кареты и поднять­ся по довольно узкой лестнице, но устланной ковром и ук­рашенной цветами. Сияющий от счастья Рауль вышел ей навстречу, снял с нее шубу и сказал, целуя ей руку:

—   Благодарю, что вы приехали. Но, дорогая моя, вы совсем замерзли. Прежде всего вы должны подкре­пить ваши силы. Гильберт, завтрак готов, я надеюсь.

—   Сейчас подам, ваша светлость,— ответил слуга, уходя.

С любопытством и удивлением рассматривала Руфь прелестную комнату, куда ввел ее князь. Атласные обои, мебель, картины — все здесь дышало изысканным ком­фортом. С одной стороны комната эта выходила в сто­ловую с фарфоровым панно, с другой стороны — в бу­дуар и спальню, обитую китайской шелковой материей пунцового цвета; оттуда виднелся только туалетный стол, украшенный кружевами, и возвышающееся на нем зер­кало, которое поддерживали амуры. Тяжелые гардины закрывали окна, но множество свечей в канделябрах заливали светом всю комнату.

Гильберт вошел доложить, что шоколад подан, но ни Рауль, ни Руфь не заметили, как пытливо он всмат­ривался в молодую женщину.

—   Вы уверены, Рауль, в скромности этих двух лю­дей? — спросила Руфь, садясь за стол.

—   Как в своей собственной,— ответил князь.— Гиль­берт Петесу и брат его Николай, люди хорошо выдрес­сированные судьбой. Вследствие различных несчастий они лишились состояния, и я даю им возможность по­править их дела, а они слепо мне преданы.

За этим первым свиданием следовала целая серия других, устраиваемых с одинаковой осторожностью и всегда страстно ожидаемых обоими любовниками. Рауль был без ума от своей прекрасной незнакомки, а Руфь в полном упоении жила лишь этой любовью, в которой воплотились, наконец, все чувства ее пылкой и страстной души, так долго сдерживаемые холодностью супружеской жизни.

Таким образом, прошло около трех месяцев. Самуил все еще был в отсутствии, и в редких своих письмах к жене говорил, что не может еще определить времени возвращения. Руфь, не питавшая к мужу ничего, кроме злобы и отвращения, желала, чтобы отсутствие его про­длилось как можно дольше. Возвращение Самуила, ко­торый стеснит ее свободу, пугало ее, так как жить без Рауля и вне согревающей атмосферы его любви каза­лось ей хуже смерти.

Однажды, садясь в карету, она выронила из рук ме­шочек и указала на него Гильберту, запиравшему двер­цу, прося его поднять. В эту минуту какой-то человек, проходивший мимо и закутанный в толстое кашне, вздрогнул, остановился и удивленно взглянул в карету.

Ни Руфь, ни ее провожатый ничего не заметили, а между тем прохожий, оказавшийся ни кем иным, как Иозефом Леви, управляющим делами Самуила, про­шептал, покачивая головой:

— Голосом и фигурой эта дама похожа на жену пат­рона. Гм! Надо проследить за ней. Мне уже давно ка­залось, что она выезжает слишком часто.

С этого дня установилось тайное строгое наблюдение за молодой женщиной. С хитростью и терпением, харак­терными для еврейской настойчивости, следил Леви за Руфью и узнал, что она открыто оставляла свой эки­паж у какого-нибудь пассажа или проходного магази­на и, выйдя из магазина в проходную улицу, садилась в чужую карету и уезжала в таинственный, уединенный дом, где оставалась, когда час, когда два. Случай по­мог Леви разузнать дело и усилил его рвение. Однажды он пошел в театр взять билет для жены и дочери, а так как у кассы была непроходимая толпа, то Леви стал к стене, ожидая момента, когда можно будет протиснуть­ся. Бросив вокруг себя пытливый взгляд, он заметил мо­лодого человека, сопровождавшего Руфь в ее таинст­венных поездках и который в эту минуту тихо говорил с офицером, стоявшим спиной к Леви. Весьма заинтри­гованный, он приблизился и уловил слова: «Скажите Джемме...» Но его удивление достигло крайнего преде­ла, когда в офицере он узнал князя Орохая, человека, которого он смертельно ненавидел со дня смерти своего маленького Боруха, так как считал его виновником ги­бели несчастного ребенка.

Подстрекаемый чувством мести и надеждой возбу­дить гнев Самуила против проклятого гоя, Леви усилил свое рвение. Вскоре все нити интриги были у него в ру­ках, и он с лихорадочным нетерпением ожидал возвра­щения банкира. Но прошел еще месяц, а Самуил все не ехал, и мстительный старик стал бояться, чтобы ув­лечение князя не охладело, что лишило бы его возмож­ности мстить за неимением доказательств. Известие, принесенное Лизхен в людскую, что баронесса беремен­на, заставило его решиться, и он уехал в Париж.

Самуил занимал в одном из лучших отелей велико­лепную квартиру, где принимал избранное общество финансистов и посетителей, продолжая откладывать не­приятный для него момент своего возвращения. В этой обстановке, вдали от тягостного стеснения, которое он ощущал у себя в доме, ему легче дышалось. Одно, что побуждало его вернуться, хотя в это трудно было пове­рить, был ребенок, в жилах которого не было ни капли его крови, с чертами лица его соперника, ребенок, ко­торого он любил страстно. В этом чувстве была доля го­речи и ревности, так что подчас ему тяжело было видеть, когда Руфь ласкала мальчика.

Однажды, после обеда, куря сигару, он читал у от­крытого окна, когда камердинер доложил ему, что уп­равляющий его делами безотлагательно просит позво­ления с ним повидаться. Встревоженный и удивленный, Самуил приказал его впустить.

—  Что заставило вас приехать, Леви? Не случилось ли что-нибудь с ребенком или не произошел ли какой-нибудь переворот в делах?

—   Нет, барон, все обстоит благополучно, но моя верность, мой долг в отношении такого патрона, как вы, заставили меня приехать, чтобы сказать вам... что... сло­вом, довести до вашего сведения,— он остановился в нере­шительности, не зная, с какого конца начать свой донос.