– Только одна мишень может быть достойна такой секретности, такого сбора сил. Официо Ассасинорум намеревается убить моего заблудшего брата Хоруса.
Эфрид обдумал это.
– Разве это не послужит нашему делу?
– Так может показаться тем, у кого узкий взгляд на вещи, – ответил примарх. – Но я видел, какой ущерб оставляет после себя пуля ассасина. И вот что я тебе скажу, брат-капитан. Мы победим Хоруса... но если его смерть произойдёт так, как планирует Ассасинорум, последствия будут ужасными, и совладать с ними будет не в наших силах. Если Хорус падёт от руки ассасина, в сердце предательской флотилии возникнет зияющий вакуум, и мы не в состоянии предвидеть, что его заполнит, или какую ужасную месть они совершат. Пока мой брат жив, пока он скачет во главе предательских Легионов, мы можем предсказать, что он будет делать. Мы можем быть достойными противниками Хорусу, победить его при прочих равных условиях. Мы знаем его, – Дорн вздохнул. – Я знаю его, – он покачал головой. – Смерть Воителя не остановит войну.
Эфрид выслушал и кивнул:
– Мы можем вмешаться. Пойти на конфликт с Вальдором и магистрами кланов.
– На каких основаниях, капитан? – Дорн снова покачал головой. – Всё, что у меня есть – толки и подозрения. Будь я таким бесшабашным, как Русс или Хан, этого могло бы хватить... Но мы – Имперские Кулаки, и мы соблюдаем букву законов Империума. Нужны доказательства.
– В таком случае ваши приказы, сир?
– Пусть серфы продолжают слежку, – Дорн посмотрел вверх в темнеющее небо. – В настоящий момент мы наблюдаем и мы выжидаем.
ВОСЕМЬ
Уголья и Пепел
Игрушки
Маска Сброшена
Комната в комплексе, которую предоставили в распоряжение Перриг, имела приемлемые размеры и пропорции и была последней из четырёх, которые ей предложили. Три другие она незамедлительно отвергла из-за присущей им негативной энергетики или близости к скоплениям людей, занятых недисциплинированной умственной деятельностью. Вторая по счёту комната была местом, где около ста семи лет тому назад умерла женщина, покончив с собственной жизнью из-за незапланированной беременности. Сделав для себя это открытие, подручная, Горосп, посмотрела на Перриг шокированным взглядом и с немалым смятением. Складывалось впечатление, что ни один из местных сотрудников Консорциума Еврот и понятия не имел о столь постыдном прошлом истанского здания.
Но эта комната была тихой, жужжание, которое она ощущала в своём восприятии, стихало, и Перриг приблизилась к состоянию равновесия настолько, насколько она могла это сделать в месте, в такой степени наполненном гудящими эгоцентричными умами. Перриг мягко удаляла их из своего мысленного пространства в ходе настраивающих упражнений, уничтожая помеху при помощи тихой нуль-песни, подобно тому как атональный звук сглаживается инверсным сигналом.
Занимаясь этим, она рассеянно касалась ошейника на шее. Это был всего лишь металл, просто вещь, скреплённая одним болтом, который она сама могла открутить за один поворот. Хотя те, кто смотрел на него, кто мог прочесть слова Никейского Декрета, вытравленные кислотой на чернёном железе, видели в нём смысл. Это было, в некотором роде, рабское клеймо, но она носила его только ради удобства остальных. Ошейник не был компенсирующим устройством, он не мог сдержать её – он присутствовал для того, чтобы те, кто страшился её способностей, могли находиться рядом с ней и всё еще спать спокойно, пребывая в ложной уверенности, что он защитит их от её сверхъестественной природы. Текстура холодного металла помогла ей сосредоточиться, и она погрузилась внутрь себя.
Последнее, на что она посмотрела перед тем, как закрыть глаза, был хронометр на соседнем столе. Хиссос и местные блюстители правопорядка вернулись с 'Иубара' несколько часов назад, но она не видела никого из них с момента аудиенции у Пустотного Барона. Ей было интересно, чем занимался Хиссос, но она преодолела порыв поискать его, протянув вовне мысленное щупальце. Она обладала слабыми телепатическими способностями и могла более или менее уверенно чувствовать его лишь благодаря хорошему знакомству с его разумом. По правде говоря, желание Перриг быть рядом с Хиссосом всегда ввергало её в меланхолию. Однажды она заглянула в его разум, пока он спал и опустил свою защиту, и увидела, что он и не подозревал о странной преданности, которую псайкер питала к своему стражу. Он не имел никакого понятия об этой особенной привязанности, о которой нельзя было подумать, что это любовь, но которую нельзя было счесть и чем-то от неё отличным. Да это и к лучшему, решила она. Перриг не желала думать о том, что могло бы случиться, если бы он узнал. Скорее всего, её бы от него забрали. Может даже, вернули бы на Чёрные Корабли, куда Барон Еврот когда-то делал на неё заявку.
Перриг задушила эти мысли и вернулась к непосредственной задаче: глаза плотно закрыты, спокойствие водворено обратно на место, как ключ, втиснутый в замок.
Псайкер опустилась на колени на жёсткий деревянный пол комнаты. Предметы, которые она подобрала в руинах старого винного двора, лежали вокруг неё аккуратным полукругом. Камушки, латунная пуговица от зимнего пальто, липкие промасленные бумажные обёртки от продавца мясных батончиков и красная листовка, заполненная текстом на местном диалекте Имперского Готика. Перриг касалась их всех по очереди, двигаясь вправо и влево, задерживаясь на одних, возвращаясь к другим. Она использовала предметы, чтобы создать образ подозреваемого в виде составной картинки-мозаики, но в изображении зияли дыры. Места, где она не смогла ощутить всей полноты того, кем был Эрно Сигг.
Пуговица несла на себе страх. Он потерял её, когда бежал от огня и завывания колеоптеров.
Камушки. Их он подобрал и вертел в руках, использовал для праздной игры, забрасывая их на другой конец хибары и затем обратно. Их аура, во всём остальном инертная, была окрашена скукой с прожилками нервозности.
На промасленной бумаге висел груз голода и паники. Образ был вполне отчётливым: он украл еду у продавца, когда тот развернулся к нему спиной. Он был убеждён, что его поймают и арестуют.
Листовка была любовью. Любовью или чем-то похожим на неё, по крайней мере, в том смысле, в котором Перриг могла её понимать. Преданностью даже, если выражаться более точно, на которой почти что прощупывалась чувство собственной моральной правоты.
Она суетилась над листом бумаги, вглядываясь сквозь закрытые веки в порождаемые им эмоциональные спектры. Сигг был сложной натурой, и псайкер с трудом удерживала в уме те кусочки мозаики, которые были в её распоряжении. Он был охвачен противоречивыми чувствами: где-то глубоко внутри таились отголоски когда-то проявленной им неистовой жестокости, но их затмевали две вздымающиеся противоположные силы. С одной стороны – великое чувство надежды, даже искупления вины, как будто он верил, что будет спасён, а с другой – столь же мощный ужас, вызванный кем-то за ним охотившимся и его собственным положением жертвы.
Психометрия Перриг не была точной наукой, но за время работы дознавателем она научилась остро чувствовать свои инстинкты – и они сказали ей, что Эрно Сигг не убивал для собственного удовольствия. Как-только эта мысль выкристаллизовалась у неё в уме, Перриг ощутила, что к ней приходят первые смутные намёки на направление. Она позволила руке подобрать стило, лежавшее сбоку от неё, и
