княжна.
С этими словами пан Заглоба оставил княжну и пошел прямо к Богуну.
Атаман был бледен и слаб, но теперь глаза его были открыты.
— Лучше тебе? — осведомился Заглоба.
Богун хотел что-то сказать, но не мог.
— Не можешь говорить?
Богун сделал головою утвердительный жест. На лице его выражалось страдание. От движений раны его раскрылись.
— И кричать тоже не можешь?
Богун только глазами показал, что не может.
— И даже двинуться?
Тот же самый жест.
— Тем лучше, если ты не можешь ни говорить, ни двигаться, ни кричать, а я тем временем с княжной поеду в Лубны. Если я ее не утащу у тебя, то могу назвать себя старой бабой. Ну, скотина! Ты думаешь, что мне приятно твое общество, что я дальше буду водить компанию с тобой, мужиком? О, глупец! Ты думал, что за твое вино и угощение я буду потворствовать твоим преступлениям и помогать тебе в любовных делах! Ничего из этого не выйдет, говорю я тебе.
По мере откровений пана Заглобы черные глаза атамана раскрывались все шире и шире. Спал ли он, был ли в яви… может быть, пан Заглоба шутит?
А пан Заглоба продолжал:
— Чего ты глаза таращишь, словно кот на воробья? Ты думаешь, я этого не сделаю? Не прикажешь ли кланяться князю в Лубнах? Не попросить ли его прислать тебе своего лекаря?
Бледное лицо атамана приняло страшное выражение. Он понял, что Заглоба говорит правду, глаза его загорелись отчаянием и страстью, на щеках выступил яркий румянец. Он сделал было нечеловеческое усилие, приподнялся на ложе, и из уст его вырвался крик:
— Эй, ко мне, каз…
Ему не удалось закончить, потому что пан Заглоба мигом накинул ему на голову жупан и повалил его навзничь.
— Не кричи, дружище, тебе это может повредить, — тихо заговорил он. — Завтра утром голова, чего доброго, разболится, а мне, как старому твоему другу, вовсе этого не хочется. Так и тепло тебе будет, и уснешь спокойно, и горло не простудишь. А чтоб ты не снял своего чехла, я тебе ручки свяжу? а все это per amicitiam [40], чтобы ты меня добром вспоминал.
Тем временем он скрутил руки казака поясом, потом другим, своим собственным, связал руки. Атаман лежал неподвижно в глубоком обмороке.
— Больному нельзя беспокоиться, — все не унимался пан Заглоба. — От этого дурные мысли приходят в голову и горячка может приключиться. Ну, будь здоров! Я бы мог пырнуть тебя ножом, что было бы, пожалуй, и лучше, да шляхтичу не след убивать безоружного. Авось, ты и сам подохнешь. Так до свидания! Vale, et me amantem redama [41]. Может быть, мы и встретимся когда-нибудь, но если я буду искать этой встречи, то пусть с меня сдерут шкуру и сделают из нее сбрую для самой поганой клячи.
Пан Заглоба вышел в сени, погасил огонь и постучал в двери комнаты Василия.
Стройная фигура появилась на пороге.
— Это вы, панна? — спросил Заглоба.
— Я.
— Так пойдемте… нам бы только до лошадей добраться. Впрочем, пьяны они там все, а ночь темная. Прежде чем проснутся, мы будем уже далеко. Осторожней, здесь княгиня лежит.
— О, Господи! Господи! — шептала Елена.
Глава III
Двое всадников тихо проезжали через лесистый овраг, примыкающий к Розлогам. Ночь была непроглядна — луна закатилась, и к тому же небо покрылось черными тучами. В овраге ничего нельзя было различить на три шага перед собою; лошади то и дело спотыкались о выступающие корни деревьев. Но вот и конец оврага, а дальше степь, слабо освещенная отблеском облаков. Один из всадников шепнул:
— Пришпорьте коня!
Они полетели, точно две стрелы из татарских луков. Темная степь, казалось, убегала из-под конских ног. Одинокие дубы, тут и там стоящие по сторонам, мелькали, как ночные видения. Долго продолжался бешеный бег, пока кони не начали храпеть от усталости и поневоле замедлили ход.
— Делать нечего, — сказал толстый всадник, — надо дать отдохнуть лошадям.
Восточный край небосклона подернулся розовой дымкой. Из темноты мало-помалу начинали вырисовываться деревья, кусты, бурьян, степные могилы; теперь можно было различить и лица всадников.
То были пан Заглоба и Елена.
— Делать нечего, нужно дать отдохнуть лошадям, — повторил пан Заглоба. — Вчера они проскакали, не останавливаясь, из Чигирина в Розлоги. Долго так не выдержать; боюсь, как бы не упали. Как вы себя чувствуете, панна?
Тут пан Заглоба заглянул в лицо своей соседке и, не ожидая ответа, вскричал:
— Позвольте мне рассмотреть вас при свете дня. О! О! Это на вас одежда вашего брата? Нужно сознаться, из вас вышел прелестный мальчик. У меня за всю жизнь не было такого прекрасного пажа, да и того пан Скшетуский отнимет. А это что?.. Ради Бога, заплетите ваши волосы, иначе никто не поверит, что вы не женщина.
От бешеной скачки косы Елены распустились, и густые волосы покрывали ее плечи.
— Куда мы едем? — спросила она, пытаясь упрятать под шапочку пряди волос.
— Куда глаза глядят.
— Так не в Лубны?
В голосе Елены прозвучала нотка тревоги и неуверенности.
— Видите ли, княжна, я имею свой разум и, верите ли, все хорошо обмозговал. А соображения мои основываются на мудром правиле: не беги в ту сторону, куда за тобой будут гнаться. Теперь, если за нами гонятся, то именно в сторону Лубен, потому что я вчера громко расспрашивал о лубенской дороге и Богуну на прощанье сказал, что мы едем туда. Поэтому мы едем в Черкассы. Если нас станут преследовать, то не скоро, как только убедятся, что нас нет на лубенской дороге, а это займет по крайней мере два дня. Мы же за это время будем в Черкассах, где теперь стоят польские хоругви пана Пивницкого и Рудоминых. А в Корсуне вся сила гетмана. Понимаете, княжна?
— Понимаю, и пока жива, останусь вам признательна. Я не знаю, кто вы, каким образом оказались в Розлогах, но думаю, что сам Бог послал вас для моего спасения, потому что я скорее убила бы себя, чем отдалась во власть этого негодяя.
— Он злодей и, кроме того, очень зарится на вас.
— Что я сделала ему, за что он меня преследует? Я его знаю давно и давно ненавижу; мне он не внушал ничего, кроме страха. Неужели, кроме меня, нет никого на свете, кого он мог бы полюбить, из-за меня пролил столько крови, убил моих братьев? Что делать мне? Куда я скроюсь от него? Вы не удивляйтесь моим словам… Право, я так несчастна, что лучше умерла бы…
Лицо Елены горело; по щекам покатились две слезинки, вызванные чувствами горечи и негодования.
— Я не буду спорить, — сказал Заглоба, — что ваш дом постигло великое несчастье, но позвольте мне сказать, что ваши родственники отчасти сами виноваты. Не нужно было обещать казаку вашу руку, а потом отталкивать его. Когда все обнаружилось, он пришел в такую ярость, что никакие мои слова не помогли. Жаль мне ваших братьев, в особенности того, младшего. Он был почтя ребенок, но со временем
