задумчиво покачивал передо мной пальцами, невнятно, вяло бурчал:
— Зачем ты приходил? Сюда… Ты — кто? Ты — чужой! Не надо… Не надо…
Рядом стоял мальчишка, почему-то босой. На шее у него висел маленький магнитофончик — «вокмен», соединенный оранжевым проводком с хомутом наушников, из которых еле слышно доносилось: «…не рокот космодрома, не эта голубая синева…». От холода ноги у парня были сизыми, он поочередно поднимал озябшие ступни и каким-то йоговским движением складывал колено и подсовывал буряковые пальцы под подол длинной фуфайки.
— Подойдите ко мне, — сказал я женщине. Она неуверенно шагнула вперед. Казах угрожающе накренился. Мальчишка вышел из позы цапли, несуетливо, но быстро подпер плечом сооружение в телогрейке. ~ — Вы здесь работаете? спросил я.
— Да, уборщица, — донеслось из-под тряпичного забрала.
— А это кто?
— Живем мы рядом… Адыл… Он человек хороший…
— А чего же он пьяный с утра?
— Жалко ему очень… его… того… Сережу… — И ее черные влажные глаза исчезли в амбразуре темного платка. Пьяный напрягся и медленно проговорил:
— Не говори… Ничего ты ему не говори… Хаджинур Орезов рядом со мной выкрикнул:
— Жалко! Конечно, жалко! Жалела кошка соловья! Браконьеры, сволочи! Вам всегда жалко мертвого рыбинспекто-ра!..
Одним прыжком он оказался рядом с ними и провел сжатым кулаком перед носом Адыла:
— Вы за Сережку Пухова все здесь кровью харкать будете!
— И правильно!.. — Подошедший, коренастый, средних лет крепыш в брезентовой робе, по которой я уже научился отличать рыбнадзор, оглядел всех и первым делом обратился ко мне: — Цаххан Алиев. Начальник районной рыбинспекции.
Я пожал ему руку.
— Вторая смерть у нас меньше чем за два года… — У него было скуластое лицо, побитое кое-где оспой, маленькие, прижатые к голове уши.
Он порывался идти.
— Вы далеко? — спросил я.
— Надо моторы снять. Я как был — бросил все на причале…
— Жалко Сережу, — вставил Бураков. Алиев кивнул.
— Такая наша работа. Меня самого чуть не сожгли вместе с рыбинспекцией. — Он посмотрел на меня. В глазах читалось застывшее, словно уже до конца жизни, изумление, которое теперь ничем не удастся прогнать. Увидели, что «жигуль» мой стоит, ну и думали, что я дежурю. А был другой инспектор. Молодой парень, «афганец». Он и погиб за меня…
О нападении на рыбинспекцию и о поджоге я слышал. Его вела территориальная прокуратура, наша — бассейновая — была еще только в проекте.
— Дело Умара Кулиева. К расстрелу его и приговорили — народ настоял…
Мальчишка в это время снова подоткнул под себя ногу, скинул с головы наушники и тихо сказал:
— Мы-то при чем!.. И дядя Адыл никогда не попадался…
— Ты-то помолчи, браконьерский помет… — Алиев вспылил. — Твоего отца я сам трижды ловил… А эту пьяную образину — Адыла — Сережка Пухов, царствие небесное, жалел, вот он и не попадался… Отплатили вы ему полной мерой… Где Мазут? Касумов?
— Не знаю… Нет его!
Неожиданно из проема глухого платка раздался неуверенный голос:
— Сережу все уважали… Ни у кого рука бы не поднялась…
— Эт-то точно! — сердито рубанул Алиев. — У вас здесь рука не поднялась! Из Палестины террористов пригласили! Или Умар Кулиев сбежал из камеры смертников и снова отличился?.. Ну-ка, открой мне его «козлятник»…
Я обратил внимание на несколько отстоящих друг от друга то ли сараев, то ли складских помещений, окруженных сплошным частоколом.
— Цаххан Магомедович…
— Что? Ключа нет? — Алиев вконец разъярил себя. — Нет? — Да разве он оставит ключ жене! Вы же знаете… Ну! Никогда он ключа не оставит!
С берега к нам шла доктор Мурадова — ее японская куртка выделялась на унылом желто-сером фоне окружающего нас мира ярко-красочным пятном. Даже издали было видно, какая она еще молодая и гибкая. Она была здесь неуместна. Как и мальчишка в наушниках. Здесь был старый мир, дряхлая, умирающая, недостоверная жизнь.
— Держи… — Мурадова сунула в руки Алиеву чемоданчик. — Я уже себе руки отмотала… Вы познакомились?
— Да так, — мотнул он головой. — В процессе общения…
— Цаххан Алиев. Гроза и ужас всех местных браконьеров… Вы первый раз тут? — спросила она у меня. — Историческое место… Люди специально приезжают посмотреть.
Метеостанция располагалась в трех домах. Грузные, осевшие по пояс в песок, иссеченные зимними дождями, искромсанные ветром, оплавленные нещадным солнцем каменные бараки.
На одном — остатки выведенного густой масляной краской призыва: «…февраля 1966… выборы в Верховный Совет СССР — все на выборы!» Выше выложенное на фронтоне кирпичами слово «банк».
— А почему «банк»? — спросил я.
— Так здесь и был банк. — Мурадова улыбнулась.
— В пустыне?
— Здесь был город, — поучительно произнес начальник рыбинспекции. Вот это все был город…
Я огляделся и только теперь заметил, что все эти ямы, рытвины, груды камней, щели, завалы каменного боя — это не хаотические оспины пустыни, это разваленные фундаменты, рассыпавшиеся основания домов, исчезнувших навсегда строений. Что это не камни, а кирпичи. Помпея.
Полузанесенный трактор «Беларусь». Из глины торчат черно-серые доски развалившихся лодок. С визгом раскачивается на ржавых петлях дверь, какие-то дыры в стенах.
Мне досталась очень дремучая, старая, распадающаяся, по-видимому, никому, кроме меня, не нужная синекура…
— Какой же Везувий бушевал здесь?
— Город бросили уже давно, — сказала Мурадова. — Как закрыли химкомбинат. А когда стали перекрывать Кара-Бугаз, так кто-то придумал сэкономить средства… Ну, чтобы бут и камень не возить издалека — снесли город и вывезли на перемычку…
Перевозку из морга вызвать не удалось — у единственной на весь Восточнокаспийск лодки Харона заклинило двигатель. Я велел везти Пухова в город на милицейском «газоне».
Начальник рыбинспекции и Срезов осторожно укладывали окоченевшее тело в задний зарешеченный отсек машины, где обычно с патрульным нарядом ездит служебная собака. Ноги не пролезали в дверцу, и Хаджинур Орезов заорал на шофера, пытавшегося силой затолкать их в узкий проем:
— Угомонись, дубина! Это наш товарищ, а не дрова!.. Шофер смущенно пожал плечами:
— Я ведь как лучше… А он все равно ничего уже не чует…
— Много ты знаешь про это, чует он или не чует, — зло бросил через плечо лезгин.
Цаххан Алиев бережно взял сизую, распухшую ступню Пухова и осторожно засунул его ногу в машину, захлопнул дверцу с затворным стуком.
Невесть откуда взявшийся малюсенький человечек, смуглый до черноты, с грустными толстыми усами, просительно сказал:
— Пусть я с Сережкой поеду… Я — маленький, места много не занимаю, а ему одному в ящике не страшно будет… Все-таки не один он там…
На лице его плавала странная гримаса — не то печально улыбался, не то беспечно плакал. Он действительно был маленький — меньше мальчишки, поджимавшего под себя озябшую ногу, И возраст его определить было невозможно: может — тридцать, может — шестьдесят.
