знаю, как сказать… По меньшей мере один из них предатель…
— Почему вы так решили?
— Пухов не открыл свою тайну водной милиции, а решил открыть ее мне человеку новому. Значит, он не доверял им.
«Рафик» в это время перевалил через плоский бархан и выкатил на шоссе, как будто облегченно вздохнул, повернул направо и покатил на юг. Мелькнул и исчез за песками взрытый малахит моря. Народ в автобусе был теперь полностью предоставлен себе.
Бураков, откинувшись на спинку, уютно свистел носом. Хаджинур, не обращая внимания на тряску, читал протоколы из черной папки Буракова.
— Подождите. Но почему вы говорите об этом мне? — спросила Мурадова.
— Я никого здесь не знаю. Кроме вас… Неуловимо-легко провела она ладонью по рукаву моего плаща:
— Вы и меня совсем не знаете…
Брови у нее взлетели вверх, дрогнули ресницы.
— Я же сказал: я вас чувствую. И кроме того, вы не служите в водной милиции…
— Эх, говорил я Сереже — поостерегись! — Побитое оспой лицо начальника рыбинспекции искривилось тоскливой гримасой. — Очень смелым был…
— А теперь стал очень мертвым, — не открывая глаз, тихо добавил Бураков.
Дорога подрагивала, дымилась, казалось, что мы мчим не по твердому свинцово-сизому асфальту, а с рокотом летим по реке, стремительно втекающей под колеса.
Прокуратура занимала второй этаж длинного жилого дома с балюстрадой, затянутой сухими безлистными лозами дикого винограда. Внизу, под нами, помещалась водная милиция.
Все прибывшие ненадолго заполнили мой кабинет. Говорили разом:
— Брать надо Мазута… Брать! И как можно скорее, пока не ушел!..
— Где Агаев? — улучив минуту, спросил я.
Бураков обернулся, толстый его живот остался недвижим.
— Начальник сейчас будет…
— Надо цроверить, задерживал ли Пухов Мазута в последнее время… Начальник рыбнадзора Цаххан Алиев прошел от окна к двери. — Может, он составил на него протокол, но не успел сдать…
Одна и та же версия — «убийцей рыбинспектора может быть только браконьер». И единственный мотив убийства — «месть на почве воспрепятствования преступной деятельности». Так при нападении на инкассатора всегда исходят из желания завладеть его инкассаторской сумкой.
Хаджинур, как мне показалось, сделал попытку вырваться из чертова круга «рыбинспектор — браконьер»:
— А если еще что-то? Может, женщина?
— Да ты совсем спятил! — рявкнул Цаххан Алиев. — У Сережки — и баба! Не было у него никого… Я внимательно слушал.
— Все равно надо все предполагать, если хотим раскрыть, — подхватил Бураков. — И что ты заладил, Алиев, «не было у него никого»! Человек же он, в конце концов! В кино сходить, пива выпить…
Мой помощник Бала Ибрагимов — полный, неуклюжий молодой человек в очках с супермодной оправой — покрутил головой:
— Может, стоит дать обращение в газету… — Огромные, как витражи, очки предоставили каждому возможность отразиться в затемненных стеклах. Кто-то мог видеть Пухова или его убийцу…
— И все испортим! — вмешался начальник ОБХСС — пузатый, с лысой головой, круглой, как бильярдный шар. — Убийца поймет, что ничего у нас против него нет!
— А что он, дурак? Не понимает этого? — набросился на него Орезов. Так, что ли?
— Сейчас нужно любой ценой отловить Мазута… — На пороге появился начальник милиции Агаев, белотелый, сильный, с традиционными усиками и непроходящими бисеринками пота на лице.
Подчиненные его, как один, поднялись.
— …Меньше по кабинетам надо сидеть, — сказал Агаев. — Больше бегать. Поймаем Мазута — вытрясем многое. Это ведь тебе не ворованная осетрина убили рыбинспектора…
Через минуту мы остались вдвоем.
— Мазут этот, Касумов, заговорит обязательно, его надо только найти. Где-то он здесь должен обретаться… — Агаев — взглянул на меня с высоты своего почти двухметрового роста.
— У него и паспорта нет, он судимый. Его надо тут поймать. Поймаем выйдем на убийц.
В отличие от своих подчиненных, Агаев не собирался переступать рамки официальных отношений. Дело было не во мне. Такие, как он, постоянно находятся в состоянии острого соперничества со всеми. Самое забавное — что мы с Эдиком Агаевым учились в одной и той же четырнадцатой спецшколе, в параллельных классах, и встречались почти ежедневно. Но, как это часто бывает, граница классов была и границей дружбы — мы не общались и, как мне помнится, за все время ни разу не разговаривали.
Был он из ребят, которые ходили большими компаниями — десять двенадцать молчаливых амбалов, при виде которых школьникам помельче, очкарикам сразу становилось не по себе. Я подозревал, что они отбирают у младших жвачку, мелочь; за небольшую мзду в виде пачки сигарет могут выступать и как наемная боевая единица, помогающая сводить личные счеты. Сейчас Об этом было странно думать.
— Где он может быть? — спросил я.
— Бог его знает. У любого из этих… — Он бросил мне на стол тетрадку — «Список браконьеров, доставлявшихся в Восточнокаспийскую рыбную инспекцию».
Я полистал длиннющий реестр.
— «Алимурадов, Бердыев, Бобров, Гельдыев…» — фамилии шли не по хронологии допущенных ими нарушений, а по алфавиту.
От графы «Касумов-Мазут» шла вниз долгая «лестница» браконьерских подвигов.
— А почему «Мазут»? — спросил я.
— Браконьерский жаргон. «Мазут» — значит «икра»… Мы уже выписали повестки им всем… Я с утра этим занимаюсь. — Он взял тетрадку. — А на метеостанции мы оставили сотрудника. На всякий случай.
— Удалось установить, с кем Пухов был вечером?
— Да. Они из этого дома. Джалиловы. Бала допросил. Их все знают. Муж, жена, два брата мужа, сноха и бабушка. Они вечером, после работы, переносили вещи на новую квартиру. Пухов им помогал… — Агаев взглянул на часы. — Надо идти, там у меня люди…
Высоченный, ражий — он напоминал снятую с петель большую дверь, уже гораздо большую, чем та, что вела в мой кабинет, поэтому, выходя, Эдик Агаев слегка пригнул голову, чтобы не задеть притолоку.
Я вышел вслед за ним. В приемной, напоминавшей объемом небольшой платяной шкаф, уже толпился мой огромный штат в лице все того же помощника — страдающего полнотой и одышкой юного Балы Ибрагимова и моей сильно беременной секретарши — гладкой, огромной, как дельфин, Гезели.
— Пухов долго еще находился у Джалиловых? — спросил я у Балы.
— Не очень. Поужинали, распили бутылку. Пухов ушел около двенадцати.
— Он говорил, куда идет?
— Нет. Никому ничего не сказал.
— Он был с ними с самого начала?
— Нет, они встретили его в Нахаловке, часов в девять, когда делали последнюю ходку. Он помог им нести посуду — тарелки, пиалушки…
«Похоже, так и было», — подумал я, вспомнив донесшийся до меня голос: «Осторожно хбатай! Разобьешь!..»
— С женой Пухова ты тоже говорил?
— Да. Она воспитывает детей и не знает о делах своего мужа. Не знала и знать не хотела. У них у каждого была своя жизнь… — Бала хотел говорить точно и резко, как милицейские оперативники, но ему мешала природная застенчивость да еще очки — затемненные, неохватные, готовые в любую секунду слететь и разбиться. Громоздкая фигура добряка и толстые губы дополняли портрет.
