Хаджинур Орезов, инспекторы рыбнадзора с дежурным нарядом ездили безостановочно на милицейском «козле» и нашей «Ниве», привозя все новых людей.
Молодые и старые, одинаково черно-загорелые, с заросшими лицами, осторожно отвечали они на все вопросы, подолгу задумывались.
«Не видел», «не знаю», «не встречал»…
Я выбрал в собеседники старого Бахтияра-Сафарали-оглы Багирова, крепкого еще, высокого мужчину с маленькими острыми глазками, шесть раз привлекавшегося к уголовной ответственности за браконьерство.
Бахтияр-Сафарали-оглы оказался словоохотливым несуетливым стариканом, откровенным во всем, что не касалось сегодняшнего дня браконьерского Берега.
— У нас испокон веков ловили рыбу… — попивая заваренный Гезель чай, витийствовал он. — И всем всегда ее хватало. Человек должен употреблять в пишу все, что создал Аллах на земле…
— Государство запретило браконьерский промысел, приняло специальные законы…
— Мы тут все рыбаки. Какое же это преступление — ловить рыбу? Это ведь не убить, не ограбить! Своим трудом!.. Постепенно от защиты старик перешел к обвинениям:
— Ты возьми сажевый комбинат! Вот от кого рыбы не стало… И все знают, а молчат! Почему?
— Почему? — повторил я, как эхо.
— Потому что начальство сразу даст укорот! Хоть и прокурору!..
В коридоре закричали хрипло:
— Выходи! Серегу Пухова везут…
Все высыпали на балкон, на соседних появились жильцы: все словно ждали этого хриплого выкрика. Внизу хлопнула дверца — это под личным руководстврм Агаева в «газон» сели милиционеры с карабинами — на могиле убитого должны были прозвучать скорбные залпы.
А за забором протяжно запела труба. Процессия шла от здания рыбинспекции и приближалась к центру, здесь гроб должны были поставить в автобус. К первой трубе присоединилась вторая. Известная с детства щемящая мелодия затопила двор, улицу. Я увидел, как Гезель, зажав уши, с паническим страхом бросилась назад в комнату, закрыла окно.
Старый Бахтияр-Сафарали-оглы достал носовой платок, протер глаза, нос, потом трубно высморкался, взглянул на меня.
— Тебе надо на Осушной сходить, — сказал он негромко.
— На Осущной? — У меня было странное положение человека, который настолько плохо разбирается в местных обстоятельствах, что поневоле вынужден играть сомнительную роль болвана в польском преферансе. Я должен был поворачивать голову к очередному моему собеседнику, пытаясь уловить нить рассуждений. — Что такое Осушной?
— Да у нас тут есть островок. Там живет Керим. Больной проказой. К нему Мазут часто наезжал раньше. Может, и сейчас там обитает…
— Вы считаете, что Мазут…
— Я тебе ничего не говорил, и больше меня не вызывай. Мне еще правнуков воспитать надо. — Он поднялся, пошел к дверям.
На пороге Бахтияр-Сафарали-оглы неожиданно белозубо усмехнулся:
— Когда человек на моем месте начинает много разговаривать со следователем, то язык у него становится длинным и извилистым, как Военно-Грузинская дорога…
У меня понемногу появилось тревожное ощущение того, что о чем-то подобном я уже слышал. Ощущение Сицилии. Все молчали не потому, что таили свои дела. Это не была их личная скрытность и закрытость от закона.
«Омерта — общий заговор молчания! Обет немоты!»
Изо всех кабинетов и другие рыбаки потянулись к выходу.
«Браконьер — это профессия на всю жизнь…» — подумал я, глядя, как такие степенные старики, как Бахтияр-Сафарали-оглы, осторожно сходят по нашей крутой лестнице во двор.
Похороны Пухова были многолюдными, люди отдавали должное благородным мотивам охранительной деятельности органа, который он представлял, и трагическим обстоятельствам его собственной гибели.
Пришли все свободные от дежурства инспектора рыбнадзора, ВОХРа; в полном составе явились члены бюро горкома и обкома.
Убийства рыбинспекторов всегда рассматривались как преступление против порядка управления, в конечном счете против власти. Как месть со стороны тех, с кем рыбнадзор ведет не прекращающуюся ни на миг тяжелую войну.
В последнюю минуту на автобусах подъехали сотрудники гор и облисполкома, рабочие государственного заповедника, милиционеры с карабинами. И еще много другого народа. Мурадова тоже была здесь, вместе с сотрудниками бюро судебно-медицинской экспертизы. Я увидел Анну, разговаривавшую с какой-то женщиной, — мы молча, но душевно кивнули друг другу.
Секретарь горкома — седой высокий мужчина в очках — прочитал короткую речь, потом на холмик у могилы вскочил начальник рыбинспекции — Цаххан Алиев. Плоское, с мелкими оспинками, лицо его горело:
— Пусть дрожит земля под ногами у подлых нарушителей закона, опять поднявших руку на человека! Сначала на Сатта-ра Аббасова, теперь — на Сергея…
Алиев оказался искусным оратором. Он отказался от призыва к возмездию и посвятил свое выступление благородным задачам охраны.
— …Только за первый квартал коллектив районной инспекции, душой которой был Сергей, изъял десятки километров красноловных сетей, калад, этих варварских средств пиратского лова… Пятьсот сорок рыб осетровых пород на сумму свыше ста тысяч рублей… Спи спокойно, наш дорогой товарищ! — закончил он. — Дело, за которое ты отдал свою жизнь, мы доведем до конца…
Всего выступило несколько человек. Мне запомнилось короткое слово директора заповедника — широкоплечего, высокого здоровяка, опиравшегося на костыли:
— …Сережа охранял все живое, не только рыб. Неуклюжая безобидная птица качкалдак потеряла одного из самых верных своих защитников… Я как-то сказал Сереже: «По дороге, из машины, я насчитал на километр всего сто сорок птиц! Куда мы идем?..» Он только положил руку мне на плечо… Прощай, Сережа… — В конце он расплакался.
Жена Пухова — русая, в черном плаще с черной косынкой, — тихо всхлипывала, словно отплакала свое и не хотела никого обременять созерцанием ее слез. Одной рукой она теребила мокрый платок, другую не отрывала от руки мальчика лет шести — чисто и скромно одетого. На лице мальчика было полное непонимание происходящего, а еще желание делать все, как хотят старшие. Из него уже сейчас рос хороший помощник, я видел это по тому, как он, в свою очередь, держал за руку маленькую сестру и следил за ней. Может, это помогло мне лучше представить самого убитого, а главное, понять его существенную черту — надежность, самый редкий и ценный дар в человеке.
Я оглянулся на своих. Следователь Гусейн Ниязов — он прибежал на кладбище прямо с парома, поручив младшую девочку жене, — стоял, ничего не видя, погруженный в себя. О чем он думал? Отцовские и супружеские обязанности цепко держали его и на кладбище.
Милицейские сняли фуражки, стояли «вольно», в любую минуту готовые к приказу недремлющего, величественного Эдика Агаева.
Мой толстый молодой помощник Бала виновато улыбнулся мне одними губами; тяжелый, из твида, модный пиджак вздымался горбом на его животе.
По знаку секретаря горкома подполковник Агаев расставил своих карабинеров, негромко отдал команду. Сухой треск выстрелов согнал несколько птиц с окрестных памятников. Я машинально посчитал. Директор заповедника назвал точную цифру — птиц было именно четырнадцать на сто метров.
Тут же, мгновенно, оркестр перешел на бодрый марш. Ритуал похорон был давно отлажен. Мужчины забросали могилу землей. Вдова Пухова, его дети, большинство присутствующих бросили по нескольку комьев земли. Я тоже подошел.
— Вы не поедете на поминки? — В мою сторону повернулось добродушное русопатое лицо
