Хаджинур отодвинул его рукой от машины:
— Отойди, Бокасса, не путайся под ногами! Сказали ведь тебе, умер Сережа, не страшно ему больше… И один он теперь навсегда…
Карлик со своей страдальчески-веселой улыбкой тихо нудил:
— Не говори так, Хаджинур, дорогой… Сережка любил меня, друзья мы…
— Отстань, не до тебя!
С «газиком» я послал и Гусейна Ниязова. Гусейн меньше всего был похож на самоуверенного следователя, каким его не устают изображать средства массовой информации. Тихий, незаметный сутулый человек, отец пятерых детей, находящийся в том возрасте, в каком иные молодые люди только еще задумываются, стоит ли им обзаводиться семьей, Гусейн спешил: его младшая девочка была записана на консультацию к профессору, прибывшему специально с того берега.
Остальным предстояло уехать в «рафике», его шофер уже несколько минут кружил рядом со мной, повторяя:
— Если разойдется песчаный буран — до города не дотянем…
— Зовите Буракова, и тронемся в путь… — приказал я.
— Он сейчас подойдет, — сказал Хаджинур. — Только раздаст повестки…
— А кто такой этот Бокасса? — спросил я его.
— Блаженный. Тихий услужливый придурок… Фируддин… Люди подкармливают помаленьку, а он по всему побережью кочует…
Пришел Бураков, помахивая папкой с документами.
Толстый корпусной человек, он шумно-тяжело пыхтел на ходу.
Я пропустил его первым в «рафик». Бураков влезал, сопя и кряхтя.
— Эх, елки-палки, грехи наши в рай не пускают, — сказал он, отдуваясь.
Коренастый начальник рыбинспекции засмеялся:
— Была б моя воля, я бы из милиции всех пузанов вышиб…
— Больно шустрый ты… Да бодливой корове бог рог не дает…
— Это жалко — что не дает! Если мент толстый, значит, много спит. Толку, значит, от него на грош…
— Ты, Алиев, человек дерзкий. Кабы книги читал, знал бы, что грош в средние века был большой серебряной монетой, пока его всякие шустрики и фармазонщики не изворовали весь. А много бегать — это по твоей работе положено. У нас думать надо…
— Оно и видать, — сердито хмыкнул Алиев.
Я пропустил их вперед и подсадил в микроавтобус докторшу. Через рукав куртки чувствовалось, какая у нее тонкая рука. Она обернулась, кивнула:
— Спасибо. Я уже отвыкла от мужской галантности… У нас тут нравы простые.
За мной легко, по-кошачьему мягко прыгнул в машину Хаджинур Орезов.
Закашлял, не схватывая, мотор. Стартер выл от изнурения, пока двигатель не чихнул, прогремели серией взрывы в цилиндрах, заревел, заорал мотор, трудно, натужно автобусик пополз из песка.
Над морем висело воспаленное краснотой бельмо солнца. Посеребренная желтизна холмов. Металлический блеск далеких солончаков.
По плотной глиняной колее машина пошла веселее, сноровисто ныряя среди барханов. Навстречу проехал верхом на лошади казах в чапане и лисьем малахае. И снова полное безлюдье.
Бураков и Алиев продолжали негромко препираться, а я пересел на заднее сиденье к Мурадовой.
— Как вас зовут?
— Анна, — ответила она, коротко взглянув на меня. Только сейчас я рассмотрел, что у нее ярко-синие глаза. А мне почему-то казалось, что они у нее совсем темные.
— Благодать…
— Что? — удивилась она, и глаза ее сразу потемнели.
— Анна по-арамейски значит «благодать». Благословение…
Она усмехнулась, и чернота оттекла из зрачков, синева стала прозрачной до голубизны.
— Это я для матери была «благодать» — она у меня русская. А для отца я «святой день — четверг». У них Анна значит «четверг»…
— Будем считать, что вы — благословение, данное в четверг. Кстати, сегодня четверг. Вы учились в Ашхабаде? — Мотор ревел, мы едва слышали друг друга.
— Нет, я окончила первый мед в Москве…
— Чего так далеко уехали и вернулись? Она улыбнулась одними глазами:
— Да были разные события и обстоятельства…
— Вы, как я понимаю, местная? Анна кивнула:
— Да. Могу смело писать в анкете: родилась и умерла здесь…
— Ой-ой-ой! Что это вы так трагически-патетически?
— А-а! — махнула она рукой. — Как сейчас принято говорить, я женщина с неустроенной личной жизнью. А женщина, которая до тридцати одного года не успела это сделать, не живет, а зарабатывает себе на пенсию…
Но говорила она это все, смеясь глазами, и нельзя было понять жалуется она или заводит меня, смеется над собой или грустит.
— Вы здесь с родителями?
— Нет, — покачала Анна головой. — Тут у меня дядя — в совхозе. А я одна. Мама умерла, отец уехал в Небит-Даг работать…
Мы снова забуксовали.
В этом месте сшиблись грудь в грудь две стихии — соленое море и прогорклая пустыня, как жерновами растерли жизнь между собой. Разбрасывая с завыванием из-под колес мокрый песок, «газон» тянул в сторону еле различимой дороги.
Пустыня завораживала, парализовала. Как бездонный омут, она втягивала в себя, грозила бесследно растворить в своей рыжей пустоте.
Всевышний, создатель сих мест, приступая к творению, страдал в этот момент или приступом дальтонизма, или острым дефицитом красок. Наверное, как всегда, подвели снабженцы, и он, гоня план к концу квартала, соорудил этот мир из одних желтых и серых цветов всех оттенков — от серебристо-седого неба до охряной пены. И припорошил пепельным налетом соли.
— Вы, наверное, всех хорошо знаете? — мотнул я головой на наших спутников.
— Да. Во всяком случае, много лет. — Она помолчала мгновение и быстро подняла на меня взгляд — глаза у нее теперь были почти черные. — Вы хотите что-то узнать о них от меня?
Я даже не удивился, почему-то я уже принимал за данность, что она может угадывать мой мысли.
— Хотел бы… Конечно, хотел бы…
— Но вы и меня не знаете, — неуверенно сказала Анна.
— Нет, вас я знаю. Я вас чувствую…
— Тогда вы должны чувствовать, что если я что-то скажу про них, то только хорошее. Они все мои старые знакомые…
— А Сергей Пухов был тоже вашим старым знакомым? — спросил я мягко.
— Конечно… Хотя мы общались мало… Все свободное время Пухов проводил со своими детьми… Он был замечательный отец… Мотор машины ревел, тяжело гудели и били на ухабах баллоны, салон автобуса был заполнен разрозненным шумом и грохотом, я говорил почти над ухом Анны — не боялся, что нас услышат.
— За несколько часов до своей гибели Пухов хотел со мной встретиться…
— С вами? — Она смотрела широко раскрытыми, как у ребенка, глазами.
— С ним была женщина. Молодая женщина. Совсем молоденькая. С черной повязкой…
— Это могла быть жена или подруга погибшего рыбака. Их тут много. И все в черном. Но почему вы не посоветуетесь со своими подчиненными? Вы им не верите?
— Я обязан им верить, — пожал я плечами. — Мне вместе с ними работать. Но дело в том… Даже не
