Инвалид подъехал к холодильнику, достал две бутылки, открыл и пододвинул к Виктору стакан, а свой взял в руки.
— Вот так и живем, — вдруг ни с того, ни с сего сказал он. — Хреново, а что поделаешь? Кому — то надо было это делать…
И так как Виктор уставился на него непонимающе, жестко и нервно бросил:
— Это Афганистан…
Виктор сморщился, с силой сжал губы. Представил себя на его месте. Вот здесь, в этой квартире, в инвалидной коляске. С длинной подзорной трубой в руках, разглядывющим чужие окна…
— Сороковая армия?
— Кандагар.
— А меня в Кабуле ранило…
Теперь Виктор не мог вот так просто встать и уйти.
Во рту ощущалась хинная горечь, глаза резало. Он чувствовал, как снова переполняет его волна даже не столько сочувствия, сколько поднимающейся из самой глубины сознания ненависти… К тем, кто это все тогда начал. Закрутил. Всех подставил. Искалечил. Для чего это было все надо? Кому?!
Пейджер Чернышева внезапно включился.
Его просили позвонить в РУОП дежурному.
— Чернышев. Слушаю…
— Завтра в девять быть у заместителя начальника Управле ния…
— В курсе, что там?
— Летит израильский хирург со своим импрессарио. Генерал вызывает тебя вместе с «сестрой»…
Надо было идти.
— Ладно, кореш, — выдавил он из себя. — Если я хоть чем-то могу тебе помочь, быть полезным, — вот тебе мои теле фоны. Этот домашний. А вот в
День был тяжелый — операционный, который отбирает обычно много нервов и сил.
Перед тем, как уехать домой, профессор Бреннер все равно провел введенный им же обязательный вечерний обход.
Ни с временем, ни с усталостью он никогда не считался, и в свои шестьдесят работал, фактически, на износ.
Он вышел улицу.
Зима в Тель-Авиве стояла мягкая. Это не Иерусалим, снега здесь и раз в пять лет не увидишь. Еще за несколько минут до ливня могут, как ни в чем не бывало, ярко светить звезды.
Бреннер сел в машину, подвел к контролеру автостоянки, шутливо откозырял…
У него были ловкие руки и цепкий взгляд. И тот особый инстинкт, который превращает врача в целителя.
Его побаивались и не только больные, но свои же коллеги тоже. Одни приписывали ему талант, другие гипнотическую силу. Но все это была мистика. На самом деле все решали упорство и тяжкий труд.
Бреннер одним из первых в Израиле перешел на метод перекрестного взаимообмена органами для трансплантации. Зачинателем был еще покойный Дан Шмуэли — блестящий хирург и философ.
Закон разрешал пересадку органов лишь внутри семьи. А что, если близкие родственники нуждающегося в пересадке, не могут стать его донорами из-за биологического несоответ ствия? Оставить без помощи?
Шмуэли нашел выход:
Известно: если пересадка не связана с деньгами и носит альтруистический характер, никто против нее возражать не будет. А коли так — кто-то из близких родственников одного из больных может пожертвовать свою почку другому, а родственник того, в свою очередь, первому. Обе операции при этом следовало производить одновременно…
Сам этот метод, естественно, при всем его стерильном соответствии морали, революции, однако, произвести не мог. Ведь только в Израиле в очереди на пересадку стояли около девятиста человек, и еще по двести прибавлялось к ним каждый год.
Операций же производилось максимум сто сорок.
Но за границей существовали другие правила. И те, у кого было достаточно денег, могли произвести пересадку в любой точке земного шара, где имелся трансплантируемый орган, соответствующая клиника и достаточный уровень сердечной хирургии.
Этим-то как раз ему и предстояло скоро заняться в Эстонии.
Нельзя сказать, чтобы это не вызывало у него угрызений совести. Ведь он закрывал глаза на весьма щекотливое обстоятельство: не знал и знать не хотел, откуда берутся трансплантанты? Его, как врача, интересовало только одно: он может и должен спасать человеческие жизни.
Правда, полезное при этом сочеталось с приятным. После каждой такой операции он клал в карман приличную сумму…
Все брали на себя какие — то посторонние люди, с которыми он ни разу даже не встретился.
Впрочем, он предпочитал об этом не думать. Зато после Эстонии его ждала интересная поездка на научную конференцию в Сидней, где он должен был сделать доклад о методе перекрестного взаимообмена.
Бреннер припарковал машину рядом с виллой.
В ней было три этажа, но она спускалась вниз по склону, и на уровне улицы оставались лишь крыша и первый этаж.
Жена ждала его.
Женат Бреннер был в третий раз: сейчас — на своей медсестре, которая была моложе его на тридцать лет. Взрослые дети его разлетелись по свету, жили своей жизнью.
— Офра, — бросил он жене, тщательно моя руки, — хочешь слетать в Эстонию?
Та чмокнула его в реденькую, с розоватыми просветами кожи шевелюру.
— Лучше бы куда-нибудь в другое место. А что с Австралией?
— Через месяц, — зевнул он.
Когда в двери прозвенел звонок, он пошел открывать сам.
— Могу?
В двери лучился улыбкой «посредник» или как тот себя с улыбкой величал «импрессарио». Некто Панадис. Врач откуда — то из Баку, довольно шустрый и неутомимо говорливый, он все устраивал, все утрясал, улаживал и повсюду расплачивался наличными. Тем не менее всякий раз, когда он видел его, Бреннер ощущал наплыв брезгливости.
— Как вы? Как здоровье Офры?
Панадис нашел его еще днем в больнице. Бреннеру с пульта позвонила старшая сестра:
— Вас тут спрашивает по — английски какой — то человек с сильным акцентом. — У него странная фамилия.
Бреннер взял трубку.
— Маэстро? Это я — ваш верный поклонник и импрессарио.
В его восточной лести Бренеру чудилась тонкая насмешка. А может, ему только казалось?
— Скоро концерт, — мелко рассмеялся тот. — Срочные гастроли…
— Что это означает? — сухо и даже раздраженно спросил Бренер.
— Заскочу к вам домой и все объясню…
Бреннеру хотелось возразить: пожалуйста, не надо! Но он почему-то не стал это делать.
Его неприязнь и брезгливость по отношению к этому человеку были пронизаны легким налетом опасения. Бреннер не решился бы грубо оборвать его и попросить больше не появляться на его горизонте.
Что-то было в болтливом бакинце такое, что настраживало — какая-то невидимая метка, которую, между тем, нельзя не заметить.
Перед обедом было совещание у директора больницы, и Бреннер забыл о нем.
