В одной из будок на полу — бесполая фигура в желтоватой, словно прокуренной шубе. Ясно: бомж! Отдохнуть прилег! Дымчатая кроличья шапка одета задом наперед, надвинута глубоко на лоб. В насвистывающем рту чернеет металлический зуб…
Дальше все идет по накатанному сценарию.
Санитар в белом халате открывает дверцу.
— Живой? — участливо, но с хохотком спрашивает он. А рукой делает знак — водителю «амбуланса».
— Жи — вой, — не очень внятно откликается пытающаяся приподняться фигура внизу. Пьян, но лыко еще вяжет.
— Э, да ты, браток, руку отморозил… На пальцы, глянь — ка на свои… Ампутацию хочешь?
— Где? — нетвердо спрашивает бомж. — Чего? — но уже с тревогой и удивлением.
— Где, где… На руку свою посмотри!
А «Амбуланс» уже тут, рядом. Притормозил и «Крокодил Гена» на ветровом стекле, качнувшись, застыл.
— Михайлыч… А ну, сюда! Клиент есть, в больницу надо доставить…
Клацает дверь «скорой». Михалыч — мужик постарше, в самом соку, лет сорока, из них восемь — в конвое по лесным лагерям, — легко выскакивает из кабины в темноту.
— Ну! — санитар уже сжимает нос в омерзении, — при такой работе с противогазом ездить надо…
— Да ты всех больных тогда распугаешь…
— Рас… спу… г… ешь, — зацикливается на трудном слове клиент.
— Зовут-то как? — помогая приподняться бомжу, с напрягом спрашивает крутой санитар.
— Как… как… а никак… Ты что, легавый, что ль?
— Да нет. Медицина…
Михалыч тем временем осторожно огядывается. Вокруг никого. Но ручаться нельзя. Быстро надо сваливать.
— Чего ты у человека имя спрашиваешь? — обрушивается Михалыч на санитара за бестактность.
Бомж от этих слов оттаивает душой. Вдвоем, поддерживая, они ведут его к машине.
— Компресс на руку… К завтрему заживет… — успокаивает водила. Он посолидней, ему и верится больше. Не то, что санитару — то ли бандиту, то ли легавому…
Они открывают дверцу, вволакивают бомжа внутрь и заботливо укладывают на носилки.
— Ты здесь — как кум королю, сват министру, — заверяет его Михалыч. И глотнуть дам. Небось, хочется, а? Ладно. И не отраву какую предложу… Виски настоящий…
Он оставляет бомжа на санитара, который уже подсел в кузов, и появляется по другую сторону стекла, в кабине, на водительском месте. Лезет в бардачок, достает начатую бутылку «виски», протягивает в окошко санитару. Тот передает ее бомжу.
— Вообще-то это для растирания…
— Т-ты че об-о-рзел… Р-р-а-сти-рания! — Тянет бомж.
— Ладно пей. Все пьют… Доволен? Пей, сколько влезет… Мы люди добрые, понимаем, что хорошему человеку нужно…
Дверцы кузова запираются изнутри. На крыше начинает свой тряский танец красный фонарь. «Амбуланс» пускается в обратный путь. От пустых безлюдных проездов Западного Бирюлево вдоль промышленной зоны не менее пустого в этот час Варшавского шоссе — к центру города.
Большая и хищная рыба сглотнула маленькую: теперь оставалось ее только переварить…
Пьяный бомж сосет из горлышка и но часть жидкости, все же, проливается, стекает по щеке. Бомж крякает от досады, матюгается на носилках…
В последнюю минуту Михалыч вдруг замечает прокол, да поздго уже! Еще один бомж, спустившийся с платформы, растерянно оглядывается, в руке бутылка. Пока бегал, дружка подобрала «скорая». Да еще какая!..
Ладно, авось не станет искать! Мало ли еще бомжей? Водила прибавляет газку. Найдет себе!..
Часы показывают начало двенадцатого. Подъезжая к Окружному мосту, Михалыч протягивает в кузов напарнику сотовый телефон.
— А ну, набери хозяйский…
Рындин ужинал в «Савойе» со швейцарским фармацевтом, которого он и его компаньоны по очереди обхаживали уже несколько дней. Вечер прошел хорошо, Рындин швейцарцу все больше нравился. Расстались почти друзьями.
Из «Савойи» Рындин поехал на дачу, на Николину Гору.
За руль сел его личный телохранитель, отлично чувствовав ший настроение шефа.
Машина шла легко. Рындин любил свой новенький «Мерседес». Обширная и комфортабельная кабина его напоминала ему своим внутренним дизайном кабину пилота. Рындин любил дорогие машины, иногда разгонял их до бешенной скорости и платил астрономические взятки инспекторам ГАИ.
Они узнавали его машину. Иногда просто так останавливали после собачьей своей службы на дорогах:
— Дай, доктор, на выпивку! Мерзкая погода…
И он давал. Никогда не отказывал…
Выбравшись из Центра, гнали с ветерком.
Позади, не отставая от него, всю дорогу двигался «джип- „чероки“ со Службой Безопасности, которую он организовал в своем Центре.
Он знал, что почем в этой жизни, — Олег Рындин. И любил ее, может, не сознавая даже, что относятся его чувства не столько к ней самой, сколько к тому комфорту и удобствам, каких ему так не хватало в детстве и юности.
Он ведь был не маменькиным сынком, которому все, как по заказу, плывет в руки, а голодным и нелюбимым волчонком. Таким, который должен сам выбивать себе место за столом у постылой мачехи — судьбы: Не дашь — возьму!
Мать его — ткачиха с тонкосуконной фабрики имени Петра Алексеева приехала в Москву по лимиту из Мордовии. Девка шебутная, но добрая. И мужиков меняла своих не столько из-за женской ненасытности, сколько из чисто деревенской тяги к дому, хозяйству, к детям.
Но не везло ей на мужиков: может, печать на ней стояла проклятая, а, может, среда была: как смола, — пойди отдери! Ни того, ни другого, ни третьего так и не нашла. И стала, как положено, попивать. Сначала для настроения, а потом — до полной отключки…
Отца своего Рындин не знал, к материным причудам относил ся вначале со страхом, а позже — с тихой ненавистью.
Став постарше гнал, бывало, ее кавалеров так, что те боль ше не появлялись. Правда, и бит бывал за это не раз. Покуда сам не научился бить…
Бить зло. Безжалостно. Всякий раз получая даже какое-то удовлетворение от того, что причинил кому — то из них боль.
Детства своего он старался не вспоминать, а если и приходилось, сразу же пытался все оттуда задвинуть подальше, в подкорку.
Одно вынес он из тех нерадостных и постыдных для него времен: все, как в логике, доказывать „от противного“, иначе — каюк. Мать пила? А он до двадцати двух лет устроил себе сам „сухой закон“ — в рот не брал. Школу не столько способностями своими пробил, сколько усидчивостью и железной волей. Мать в порядочный дом бы никто не пустил? А он на настойчивости своей мужицкой, на упрямстве, границ не знающем, в медицинский институт пробился. На „скорой“ санитаром гонял, в морге служителем работал. В психлечебнице смирительные рубашки надевал, уколы делал. Во всей группе, а может, на всем курсе он был единственным, кто вламывал с таким воловьим упорством.
Было два пути. Либо он уступит и удовлетворится тем, что само в руки идет, и светит ему тогда не далекая звезда, а тусклая элект рическая лампочка „Ильича“ в коммунальной квартире. Либо выдюжит и здесь.
Примерно в то время на „Скорой“, где он подрабатывал, отчаянным от безисходно сти вечером
