подобрал на Патриарших Прудах ограбленного и избитого до полусмерти старого г е я. Внес в машину окровавленного, обработал раны и ссадины, перевязал и даже отвез домой.
И началась его вторая жизнь.
Новый его знакомый — обедневшего еще до революции дворянского рода и незавидной судьбы — артист московского Театра оперетты — учил его, как щенка.
Есть и пить. Держаться и двигаться. Разговаривать и улыбаться. Примерял ему взятые из гримерной костюмы, водил на спектакли и концерты, разучивал повадки и, наконец, создал новый образ, ничего общего не имеющий с угрюмым и, вечно ощеренным волчонком.
Он умер у Рындина на руках, предварительно переписав на него по завещанию большую свою комнату в коммунальной квартире на Цветном Бульваре, напротив Цирка.
Не то чтобы дряхлый старик, не очень что бы больной…
Соседи нашептывали что-то участковому, но там, в милиции, ничего подозрительного не нашли. Слух шел, что Рындин то ли участкового упоил, то ли подкупил: поди знай…
Женился Олег довольно рано. Семью будущей жены подбирал исподволь: сначала ее, потом — саму кандидатку. Система принесла плоды. Единственная дочь номенклатурной семьи. Дача в районе Ни колиной Горы. Квартира в Центре. Отец — заместитель начальник управления крупного министерства, мать — прокурор общего отдела городской прокуратуры.
Когда собственная его, Рындина, родительница через год после свадьбы спохватлась повидать родившегося внука, сын ей жестко сказал:
— Ты, мам, не чуди! Плохо все может кончиться…
Сказал так, что больше не появлялась.
А вот деньги он ей давал исправно. Сам. Приезжал и оставлял. С возрастом та ударилась в религию, и не в привычное православие, а притянула ее к себе Новая церковь — без икон, с американскими пасторами и их русскими женами, с общиной, которая заботится о каждой сестре и брате и живет дружно, как одна семья.
Сына она видела нечасто, и, встречаясь с ним, заливалась слезами. То ли от вины своей, то ли от страха…
Секьюрити за рулем погнал Рублевским шоссе. Впереди было Крылатское. На перекрестке махнул жезлом знакомый офицер ГАИ. Он пропускал мимо какое-то шествие — в карнавальных киверах, коротких шубках — российский вариант бродвейского шоу: ну прямо Нью Йорк!..
Оркестр, двигавшийся впереди ряженых, не умолкая, повторял бравурный знакомый марш из „Аиды“.
Еще работали супермаркеты, светилась реклама: благопристойная пара на цветном табло призывала посетить кабаре, открытое всю ночь. Рука неонового молодого человека на покоилась на бедре спутницы, может самую малость ниже места, где это принято…
Здесь гуляли, показывая себя и на других поглядывая. Рындину приятно было, что он такой же, как все: ничем не отличишь. Что ровня они ему, а он — им. Что он с ними, и по- настоящему живет, а не влачит поддонное существование, как вся та рвань, дрянь и срань, которую он с детства ненавидел…
А ненавидел ее потому, что она напоминала о том, что было предначертано ему самому и от чего он — нет, не бежал — а на брюхе, отдирая с кожей куски мяса, уполз.
Тут же, между супермаркетами, торгующими всю ночь, коммер ческими ларьками со спиртным тусовались не особо удачливые проститутки, приезжие искатели приключений — провинциальные рекетиры.
Странное чувство — необоримый зов инстинкта самозащиты — охватывал его, когда он видел опустившихся алкашей и вонючих бродяжек, крысиномордых попрошаек и готовых обобрать умирающего и беспомощного христопродавцев-барыг из обоссанных подворотен.
На него накатывало бешенство, белели глаза, знобилось в носу, сухо становилось во рту.
Они сами по своей лени и безволию погрязали в болоте свинства и грязи. Сами! Виной ли тому была праздность или алкоголизм, слабость или болезнь, — они находили в этом не только утешение, но и мазохистское удовольствие. Хлюпали соплями и сивухой, рыгали добытой в мусорных ящи ках пищей и отбросами…
Заканчивались такие поездки для него всегда одинаково. Где-нибудь на границе Москвы неизбежно приходило на ум, что вся нечисть эта не просто излишня — вредна и не имеет права на существование. Поганна не только самой своей сутью, но и тем ядом, которым пропитывает здоровые клетки общества.
Постепенно все эио складывалось в своего рода систему взглядов. Как врач он всегда восхищался поразмтельной практичностью природы: ничто не пропадает, для вчего находится применение. И если здоровому организму сопутствует сгнившпая душа, надо спасать не ее, а организм. Подбирая человеческие отходы, утилизировать их и превращать в банк исправно функционирующих органов жизнедеятельности. Разбирать на запчасти. Почки и печени, сердца и роговые оболочки, селезенки и яички. Грязь оборачивалась стерильностью, никчемность и бесполезность — пользой и смыслом.
Бомжей находили на опустевших улицах и свалках, в подвалах и забытых богом окраинах. И то, что лишь гадило воздух, — давало жизнь. Что гнило и разлагалось, оборачивалось спасением…
Зуммер сотового телефона вернул его к действительности.
— Слушаю…
Звонил водила, старший на машине „скорой помощи“.
— Возвращаемся в клинику. Все в порядке…
„Готовься!“ — гулко стучат виски и ускоряет бег сердце.
Он ощущает, как напрягаются мышцы и равномерно вздрагивает пульс. Но нет, нет вот, не ощущает он того чувства удовлетворения, какое должно бывло бы придти, отпустить избыточное напряжение.
— Спасибо, понял! — резковато бросает он в микрофон.
— Минут через сорок будем на месте, — уважительно заверяет водила.
Рындин старается, чтобы ничто в голосе его не выдало его разочарования в самом себе.
— Я позвоню в клинику. Скажу, чтобы подготовились к вашему приезду.
Рындин любил острый запах операционных, мерный тик приборов, приглушенные марлей голоса врачей и сестер. И тот запах риска и секса, какие он ощущал, когда брал в руки скальпель…
Стоп! Он менял свои планы сразу, круто. И успокоить его могло только одно. Рындин знал это…
— Заедем в Крылатское…
Секьюрити не надо было объяснять: Крылатское — значит Карина…
Секретаршу свою — полноватую брюнетку — армянку Рындин, буквально, спас год назад.
Муж ее — запутавшийся в долгах способный интеллигентный малый, его знакомый — был пристрелен киллером в своем же подъезде. Карина пришла к Рындину, как к одному из прятелей мужа. Кредиторы теперь угрожали непосредственно остальным членам семьи.
Рындин был третьим, к кому она обратилась. До него ей никто не помог.
Он смотрел на плачущую молодую и по-своему симпатич ную женщину, а потом, сжав челюсти, на фотографию ребенка, которую та вытащила из сумки.
Она осталась без мужа, без денег, без работы. С малолет ней девочкой на руках.
Рындин первым делом тут же, на месте, предложил ей должность секретаря в своем медицинском центре и тут же был оформлен трудовой договор. Вслед за этим договорился с кредиторами. Точнее с их
— Это я! — сказал он, открывая дверь в ее квартиру своим ключом…
Он быстро проходит в комнату. Сбрасывает по дороге дубленку и кашне, пиджак и, галстук. Все летит на пол. Он знает: в доме тут отменная чистота.
Карина смотрит на него и сразу же прираскрывает рот. Он у нее влажный и глубокий, как пропасть. И горячий. Как кипящий котел. Рындин знает, что она хочет его. Что он ее возбуждает. Открыв рот еще шире, она подходит к нему и приподнимает подол платья. Глаза у нее теперь мокрые, верхняя губа прикусила нижнюю.
Рындин резко хватает ее за бедро, потом за ягодицы и сжимает ее так, будто ждет, когда она брызнет соком. От боли Карина расширяет глаза и что то мычит. Но на лице не боль, а блаженство.
