дальше он уходил от города, тем острее и отчетливее пульсировала разрывающая сознание мысль о предательстве и о мести. Но столь же отчетливо Якоби понимал и то, что, пока мальтийцы в городе, вернуться в Хайфу и найти Ребекку ему вряд ли удастся. От чувства собственного бессилия он начинал задыхаться, а перед глазами черным пятном маячило хрипящее тело Шауля. Карты теперь у него не было тоже, и Якоби испытывал к себе вязкое, почти безграничное презрение. Тем временем он поднимался все выше и выше. Медленно наступал вечер, уже в сумерках Якоби вышел на гребень Кармеля. И тут он увидел Куриэля. Куриэль стоял спиной к нему, как всегда, повернувшись на запад, к океану. Якоби остановился в нескольких шагах позади него. Они оба смотрели на кроваво-красную поперечную полосу заката над темно-синим морем, из-за которого так и не пришли те корабли.
Сказка четырнадцатая
Про ретривера и бурундука
Щенком ретривер помнил себя плохо. Вероятно, его любили, как и любого другого щенка, потому что люди редко заводят щенков, чтобы ненавидеть. Наверное, завести его попросили дети, потому что у соседских детей был щенок, он был «ужасно симпатичным», и им хотелось такого же. Уже потом ретривер понял, что значительную часть того, что делают и дети, и взрослые, они делают потому, что им хочется такого же, как у соседей, но только лучше или больше. Эти ранние воспоминания были отрывочными — скорее картинки, чем истории, — и он не знал, как связать их между собой. К тому же он не знал, что из этого и вправду было на самом деле, а что он придумал потом, бесконечными ночами на мокрых и холодных улицах зимней Хайфы. Щенком он помнил нескончаемые ссоры между взрослыми, с криками и бранью, и их ссоры с детьми, но он не понимал ни их смысла, ни их причин. Вместо того чтобы вслушаться и постараться понять, он забирался под тумбу, чтобы переждать, пока все пройдет. Там под тумбой он мог сидеть часами, и там было хорошо; крики и проклятия проносились над ним, как грозовые облака по высокому весеннему небу. Он слышал повторяющуюся фразу «ну и катись в свой Нью-Йорк, если он тебе так нужен», но так и не смог понять ее смысл. Нью-Йорк представлялся ему таким особым светло-голубым облаком, где все правильно и хорошо и все счастливы. И он думал, что, наверное, когда-нибудь так оно и будет. Когда он был совсем маленьким, он представлял себе, что там, в Нью-Йорке, собаки могут лежать на облаке, свесив лапы, а весь мир медленно проплывает под ними. Он как-то даже видел по телевизору яркий нарисованный фильм — из тех, которые он смотрел с детьми, — где собака лежала на облаке, тихо мурлыкала себе под нос какую-то песенку, и он думал, что так, наверное, и происходит в Нью-Йорке.
После ссор Дафна подходила к ретриверу, плакала, гладила и говорила: «Укуси его, он нас совсем сжил со свету». Тогда, по крайней мере поначалу, он начинал лаять и бросаться на Йорама, потому что думал, что знает, на чьей стороне правда; а Дафна кричала: «Укуси его, укуси» — и хлопала в ладоши. В эти моменты от нее исходил запах слез, пота и еще странный кислый запах, который тогда еще ретривер не знал, как назвать; но когда он подрос, он понял, что это запах ненависти. Йорам жестко и холодно отодвигал его, иногда поднимал за ошейник, реже отбрасывал ногой, надолго уходил. Он мог исчезнуть и на несколько дней. Когда он возвращался, от него пахло дымом, духами, женским телом, но чаще перегаром; много позже одна из женщин, накормивших ретривера, со слезами сказала ему, что от нее пахнет свинством и отчаянием. С этого момента он уже знал, как назвать этот знакомый перемешанный запах алкоголя, женского тела и дешевого дезодоранта. Детям ретривер тоже быстро надоел. Он был скучной игрушкой, его было невозможно наряжать, к нему не было дополнительных частей — из тех, что продаются в больших красочных коробках, — из него невозможно было даже стрелять. К тому же с ним нужно было гулять. Но ни дети, ни взрослые не хотели ради этого вставать утром — когда еще можно продолжать спать, — отрываться от телевизора с его движущимися красочными картинками и громкой чарующей музыкой или возвращаться раньше времени из гостей. Они пытались заставить друг друга с ним гулять и ссорились из-за этого еще больше, а Дафна кричала: «Вы же мне обещали. Иначе бы я не взяла эту чертову собаку».
Она часто попрекала им детей и Йорама — так же как попрекала Йорама тем, что он не занимается детьми, — и ретривер стал чувствовать, что он все больше и больше превращается для них в обузу. Дети с раздражением пристегивали к нему поводок и тащили на улицу, и от их рывков у ретривера болела шея. «Тупое животное, — как-то мрачно сказал Дани, — из-за тебя опять шляться по этой жаре», — и дернул его с такой силой, что чуть было не упал сам. Ретривер старался быть полезным зверем, исполняя все то, к чему — как ему казалось — его обязывал долг благодарной собаки. Он вскакивал по ночам по первому шороху, защищая дом от воров; лаял на всех, кто мог бы угрожать детям. Соседи даже как-то вызвали полицию, когда он ночью стал лаять, почувствовав чужую бродячую собаку, зашедшую к ним в подъезд. «Ну и злобную вы вырастили тварь», — сказал как-то Йорам. «Под стать тебе, — ответила Дафна, — и к тому же жрет, как пылесос». Его окатило холодным водопадом ненависти. Ретривер стал стараться есть меньше, но — как ему показалось — никто этого даже не заметил. Он старался во всем участвовать — распаковывать еду, которую приносили из супермаркета, помогать убираться. «Эта собака опять под ногами! — кричала Дафна детям. — Да уберите же ее куда-нибудь!» В один из таких моментов Йорам с раздражением его пнул — хотя и не больно; подражая ему, ретривера стали пинать и дети. Ретриверу было больно, обидно, но не до озлобления, а скорее до тупой непроходящей внутренней боли; а еще он постоянно обвинял себя в том, что не может сделать так, чтобы все было хорошо, и чтобы он был им дорог, и чтобы его любили. Тогда он начал стараться занимать как можно меньше места. Ретривер не просился гулять, пытался лежать на одном месте; а когда дети смотрели телевизор, он просто устраивался рядом с диваном, положив голову на лапы, и вместе с ними смотрел на экран.
Цветные картинки экрана стали постепенно приобретать для него смысл. Он узнал, что там, за черным ободком, тоже есть дома, люди и даже собаки. Это было странно и в чем-то захватывающе. Дети перескакивали с картинки на картинку, и каждая из них открывала какой-то новый красочный мир. Впрочем, потом он понял, что эти миры бесконечно повторяются. А однажды, когда никого не было, он улегся на диван и случайно задел лапой маленький черный предмет, который дети обычно держали в руках. Без всякой их помощи экран неожиданно засветился; ретривер смотрел на него изумленным завороженным взглядом. Потом с недоверием оглядел сам себя. Это было чудом, и это чудо совершил он, которого обычно называли просто «собакой». Он даже и не подозревал, что это возможно. Потом, испугавшись, он несколько раз плюхнулся на черный предмет, и экран погас. Теперь, когда все уходили, он вновь и вновь пытался удостовериться, что тоже может быть человеком и потрясенным взглядом смотрел на светящийся экран. Но как-то Дафна вернулась неожиданно быстро и так же рывком открыла входную дверь. «Ты оставил включенным телевизор, — сказала она Йораму вечером. — Так ты убегаешь на работу, я правильно поняла?» — «Я его вообще не включал, — ответил он, — и домой не возвращался». — «А кто? — спросила Дафна. — Может, это у нас собака смотрит телевизор?» — «Может, и собака», — примирительно сказал он. «Тогда пусть собака сама с собой и гуляет», — сказала Дафна и стала выпускать ретривера на улицу одного.
Это было счастливое время. Никто не рвал его за поводок, не проклинал, он больше не чувствовал, что он в тягость. После прогулки он тихо возвращался домой, и на него просто не обращали внимания. Переполненный благодарностью, ретривер стал еще больше стараться быть полезной собакой. Он пытался предугадывать желания; радостно лаять, когда от него этого ждали, и молчать, когда он не был нужен. В те же дни, когда кто-нибудь из семьи болел, ретривер чувствовал, что его сердце переполняется состраданием, страхом, виной и болью; в такие дни он старался не отходить от больного. Даже когда его били или он обижался, он не мог избавиться от этих страхов, от чувства ответственности и вины. Но однажды, вернувшись домой, он снова услышал, как слово «собака» тонет в криках. «Он прав, — кричал Йорам, — единственный нормальный человек в этой психушке. Почему ты выпускаешь его гулять? Он же на всех бросается, ты что не видишь? Он кого-нибудь искусает, и нас разденут на судах». — «У меня нет времени гулять с твоей собакой, — кричала в ответ Дафна, — хочешь с ним гулять, гуляй сам. Всяко лучше, чем просиживать диван». Йорам хлопнул дверью, потом вернулся. «Чтобы его завтра же здесь не было, — сказал он, — из-за игрушки для детей я не намерен тоскаться по судам. Перетопчатся. Пусть с Барби играют. И вообще дома не пройти. Здесь не гостиница». — «А куда я его, по-твоему, должна деть?» —
