— Оборотись, лопух, покажь патрет!
Профессор Силе Драгу, он же Беглый, не спеша повернулся. Прислонившись к дверному косяку, стоял тщедушный малый, пародия на человека, и улыбался; у него не хватало переднего зуба, лицо прорезал темный шрам. В бегающих глазках светилась издевка и легкая тревога.
— Порядок, братишка. Я тоже получил распределение в эту домовину. — Он приблизился с протянутой рукой: — Митря Челнок, други кличут Димком.
— А недруги?
— Платят взносы как члены профсоюза ангелов…
— Почему скрываешься?
— Раздавал просфоры в храме Святой Пятницы и обделил доброго христианина… А ты?
Профессор не ответил, разглядывая недоноска ледяным, непроницаемым взглядом. Тот широко улыбнулся и похлопал его по плечу.
— Давай пой, дура!
Глаза Беглого сверкнули:
— Убери руку, Челнок!
— Ты что, пахан, да?
— Убери руку!
— Счас, дай сигарету погасить… — И, вывернув ступню, он наступил Профессору на носок.
Молниеносным движением Силе Драгу схватил его за пояс, поднял высоко вверх и швырнул об пол. Димок крякнул, но тут же упруго вскочил. На ладони блеснуло стальное лезвие. Беглый покачал головой:
— Брось нож, паря!
— А ты попроси хорошенько.
— Еще шаг — и пожалеешь, что на свет родился!
Уродец заколебался. Противник был среднего роста, широкоплечий и ловкий, с тугими мускулами. Огонь в глазах Челнока угас. Он пробормотал миролюбиво:
— Ладно, дядя, твоя взяла! Я тебя за фрайера принял, закон… Неписаный закон ворья. Каждый цех со своим старостой — самым прожженным, самым жестоким. Даже «законники» выказывают ему почет и уважение, а «шестерки» юлят и заискивают.
От комнаты веяло могильным одиночеством. К стенам прилипли две больничные койки.
В коридоре послышались шаги Трехпалого. Шаркающие шаги старого взломщика. Чего только не повидал этот человек…
Тонкие губы профессора — глубокая рана на осунувшемся лице — собрались в гармошку:
— Рецидивист?
— Господь дал мне пасть, а язык дать забыл. Черт его знает, куда он его дел…
— А ты ему напомни! Специальность?
— Шарю по курятникам. Поганая работа…
— Чего так?
— Да уж больно дома похожи друг на друга! Особливо в новых районах. Возвращаюсь ночью домой выпивши и, черт его знает, как оно получается, попадаю в чужую хату… На прощанье прихватываю что- нибудь на память: телевизор, там, газовый баллончик…
— А ты сентиментален…
— Давай без мата!
Профессор улыбнулся:
— Кого пришил?
— Что ты, брось!
— Отвечай!
— Взломщика. Споткнулся, бедолага, попал на перо… Менты простреливали улицу, и я не успел смыться.
— Жизнь твоя — копейка.
— Цена господня!..
Закурили. Челнок не спускал с Профессора глаз. Потом спросил тихо:
— А вы? Профессор не ответил.
— Взломщик?
— Тут, господин Челнок, вопросы задаю я. Ясно? — Заметано.
— Один работаешь?
Димок облизнул губы. Затем изобразил улыбку «доброго малого»:
— Только в одиночку. Разок пошел на дело с братьями Додя из Ферентарь — навсегда отбило охоту.
— Что так?
— Продали.
— Ты или они?
— Каиафа я тебе, что ли? Забижаешь, дя Беглый, на мозоль наступаешь…
Глаза Профессора сверкнули. Он процедил сквозь зубы:
— Послушай, господин Челнок, послушай внимательно! В жизни я не брался за нож. — Он показал ладони величиной с лопату. — Обхожусь этими двумя. А сунешь нос, куда не следует, на дне морском отыщу!
Ночь обходит дозором окна. Черная, как деготь, ночь. Долговязые тополя отбрасывают на стену бледную тень. Беглый смотрит во тьму, сжимая подоконник руками, всем существом впитывая запах полыни и жасмина. Челнок похрапывает, но Профессор знает, что тот не спит. Он чувствует затылком горящий взгляд вора.
Обедали вместе. Беглый сидел во главе стола, Челнок — напротив. Морщавый и Трехпалый — по сторонам. Взгляд Профессора приковала тонкая ветвь акации, притулившейся к дому.
Челнок расплылся в улыбке и тихонько пропел:
Хозяин обтер лоб платком.
— Эх, Митря, Митря, дурное семя. Помнишь, что я тебе говорил лет восемь назад?
— Что весь век свой сидеть буду. Не тут-то было! Присмирел, думаешь? Покаялся?
— Плохо ты кончишь, Митря!
— Привет свекрови!
— Жаль твоей молодости…
Вор глянул на него вызывающе. И протянул:
— Ну, ну, меняй пластинку! Гляди, кто проповедует! Трехпалый, исполосованный годами и финками, жевал молча, Челнок шепнул ему на ухо:
— Дай десяток гвоздиков — расколюсь!
Тот помешкал, но в конце концов вынул сигареты. — Пой!
— Фани сгорел. — Когда?
— Позавчерась на исповеди. Братцу твоему, Сковородке, всыпят аж три календаря.
— А его маруха?
— Ходит по трепалам.
— Даст бог, выручит!
— Могет быть. Или придется крестному раскошелиться…
— Ну и хай!
