поднимаю до половины штору и, как и предполагал, впускаю в комнату молочный флюоресцентный луч фонаря. Хорошо, не придется зажигать света, все видно и так.
И вот я в кресле, не только удобно, но и стратегически верно расположенном в спальне Мирчи Рошу: высокая спинка совершенно скрьюает меня от глаз или от фонарика возможного гостя, если он войдет через дверь; кресло достаточно широкое, оно дает мне свободу движения в случае опасности; в зеркале, висящем напротив, виден фрагмент двери, как раз столько, сколько надо, чтобы заметить, как она открывается, и не быть замеченным самому; нижняя часть окна, прикрытая только тюлевой занавеской, пропускает свет с улицы…
Да, в кресле удобно, что и говорить, но и удобство вещь относительная, когда часы тянутся, а ты дал себе зарок сидеть неподвижно, не дремать и держать ухо востро, может быть, всю ночь. Правда, в промежуток времени с девяти, когда я встал, то бишь сел на вахту, и до сего часа, до трех с минутами, уместился феномен, который мои коллеги, а особенно мой шеф полковник Думитреску, называют «каталепсией по Бребенелу». Я оцениваю результаты этой каталепсии как удовлетворительные. Кто против? Воздержался? Никто, превосходно, принято единогласно, и можно послать моей голове телеграмму одобрения и приветствия. Мозаика наконец укомплектована полностью. И все же…
Все же, если в механизме, который я собирал по винтику, по колесику, который уже несколько дней как крутится, а этой ночью сделал свой последний оборот, — если в нем что-то не сработает, то ожидаемый мной визит может и не последовать. В таком случае все здание рушится и надо будет замуровать кого- нибудь заживо, чтобы возвести его снова. Не говоря уже о том, как мне будет стыдно перед Мирчей Рошу, который проводит эту ночь бог знает как, с кем попало, где-нибудь в баре или перед Марчелом Константином, который патрулирует вокруг дома, да даже перед самим собой.
Если бы еще можно было курить. Но это исключено. А что допускается? Смотреть на часы со светящимся циферблатом, которые показывают три часа четырнадцать минут (3.14 — замечательно, час Пи!), трогать игрушку небольшого калибра со взведенным курком, которая помещается в правом кармане моей куртки, орудовать шариковой ручкой — на описание этого орудия мне понадобилось бы страниц шесть — и нелинованным блокнотом по сорок два лея за штуку. Во время каталепсии моя рука, водимая оккультной силой, как на спиритическом сеансе, сотворила на первой странице блокнота рисунок: шесть вертикальных линий, как шесть восклицательных знаков, примерно в сантиметре друг от друга, затем несколько линий волнистых, дугой соединяющих сверху первую линию с третьей и снятой, а снизу вторую с четвертой и шестой. Шестую я несколько раз подчеркнул…
Мне не показалось, я на самом деле услышал легкий скрип, какой издает старая мебель при резком перепаде температур. Затем дверная ручка, которую я вижу в зеркале перед собой, идет вниз, как в фильмах Хичкока. Час Икс и час Пи совпали.
Человек уже просунулся в дверь наполовину. От этой половины я вижу тоже только половину, итого — четверть. Зеркало висит с таким наклоном, что мне видны ботинки, брюки гармошкой и правая рука, вооруженная то ли ремнем, то ли толстым шнуром.
Даю ему войти полностью. Вот он уже внутри. Дверь прикрывать за собой, конечно, не спешит. Пытается сориентироваться. Вероятно, замечает лжебарельеф «Мирча Рошу», который я соорудил шесть часов назад. Как у всякого начинающего скульптора, результат более чем скромный. Все же мой дебют привлекает его внимание, он делает пару шагов к кровати. Я интерпретирую этот жест как позитивную оценку.
— Руки вверх, Марин Тебейка, и ни с места!
Он не делает ни одного лишнего движения. Чувствуется опыт.
Я продолжаю:
— Я тебя давно дожидаюсь. Чего ты мешкал-то так долго, в толк не возьму.
Он осмеливается наконец открыть рот:
— А ты кто?
— Конь в пальто… Нет, пальто с двумя подушками — под одеялом, на которое ты смотришь. И я не Мирча Рошу. А если тебе непременно надо знать, кто я, то вот у меня в правой руке визитная карточка шестимиллиметрового калибра.
— Очень рад познакомиться. А у него есть чувство юмора!
— Арестуешь?
— Ты меня не понял. Думаешь, я легавый? Я просто знаю, что ты ищешь, и хочу тебе помочь.
— Ты знаешь, где они спрятаны? — хрипит Тебейка. — Пока что попрошу без вопросов. Ты мне нужен. И будь паинькой. Со мной такие штучки не пройдут, как с Даном Сократе.
— Это не я убил!
— Знаю! — прикрикиваю я на него. — Ты и Паула Чернеску не пробовал придушить, а?
— Н-нет, — мямлит Тебейка. — Я хотел только его припугнуть, чтобы он мне выдал, где драгоценности.
— Ну и промахнулся. Ни Чернеску, ни Рошу понятия не имеют обо всей этой петрушке.
— Я, честное слово…
— Тебейка, не говори таких ужасных вещей, ночь все-таки, можешь испугать человека. А нам еще завтра вечером предстоит дело.
— А что завтра вечером?
— Ты при деньгах?
Тебейка готов запустить руку в карман брюк.
— Не двигаться, я сказал! Можешь устно ответить, при каком ты капитале. И не распаляй воображение, я тебя грабить не собираюсь, не до такой же степени мы поменялись ролями. Значит, так: есть у тебя сотня-две, с собой или дома?
— Есть при себе три сотни.
— Отлично. Это на мелкие расходы. Сохранишь все бумажки, я тебе этот аванс верну.
— Что купить? — На него нападает приступ кашля.
— Неважно со здоровьем?
— Точно.
— Выбрось к чертовой матери этот ремень и, чем душить людей из-за клада, который от них за триста верст, купи себе шарф за пятьдесят леев и закутай горло. Еще на полсотни купи билет до Констанцы. Поезд уходит в пять вечера. Доберешься в восемь с минутами, У вокзала сядешь на троллейбус, сделаешь пересадку на Совеже и доедешь до Мамаи. Оттуда пешочком. Помнишь еще место?
У него дрожит голос:
— Чего я там потерял?
— Тебе драгоценности нужны или нет?
— А если это капкан? Если ты из милиции и целишься меня взять?
— Чего же я тебя прямо сейчас не беру, тепленького?
Это его, кажется, убеждает. Все же он соглашается неохотно:
— Не знаю… не помню… может, я и места-то не найду. К тому же ночью…
— А я тебе помогу.
— Вы тоже там будете?
Я растроган этим переходом к вежливой форме местоимения и смягчаю тон:
— Я вижу, ты все ловишь на лету, вот и умница. Я буду там, то есть у входа в «Пиратский», завтра вечером, в половине десятого.
Он снова колеблется:
— А откуда я знаю, что это все не липа?
— Пойдем контракт подпишем у нотариуса, — рычу я. — Послушай, кореш, это твой единственный шанс. Можешь не верить, если не хочешь, но тогда прости-прощай твои побрякушки. Согласен или нет, одно слово.
Слышу его прерывистое дыхание.
— Согласен.
— Надеюсь, тебя не надо предупреждать, что в твоих же интересах никому ни слова и что ты должен исполнить все в точности, как я сказал, тютелька в тютельку. Что касается побрякушек, мне половина.
