знак, что можно начинать, и она одним духом, без передышки отбарабанила текст, который знала почти наизусть:
Когда она закончила, я незаметно надавил на рычаг, прерывая связь, а потом взял из ее рук трубку и сделал вид, что разговариваю с тем, кому она читала мои апокрифы:
— Ну что скажешь, шеф? Понравилось? — И я замолчал, притворяясь, что слушаю предполагаемое мнение режиссера. Мальвина смотрела на меня снизу вверх огромными, как блюдца, глазами. — Неужели? — сказал я через некоторое время. — А я как-то не обратил внимания… Когда, через год? Не слишком ли долго, шеф?.. Хорошо! — угрюмо закончил я и положил трубку.
Я вывел девочку из кабины и повел назад, к скамейке.
— Эй! — она решила наконец напомнить, что ждет ответа. Я вздохнул и, качая головой, сказал:
— Ничего не поделаешь! У тебя совсем не получается «р». Он сказал, чтобы ты снова попытала счастья через год.
Глаза Мальвины наполнились слезами. Она молча показала, что у нее выпали молочные зубы. У меня на душе кошки скребли, и я протянул ей последние запасы сластей. Но она осталась равнодушной. Тогда я извлек ноту надежды из губной гармошки и протянул ей. В глазах девочки зажглась искорка интереса. Она смотрела на меня тем испытующим взглядом, который бывает только у детей и влюбленных женщин.
— Если хочешь, она твоя! — настойчиво уговаривал я.
Она протянула руку за коробочкой, в которой живут звуки, и на разный манер стала вдувать в нее свою великую печаль. Я ушел, не простившись, чтобы не давать адреса. У дверей обернулся и помахал ей рукой на прощание, но она не ответила. Я этого не заслуживал.
Оставив статью для Серены в цветочном магазине, я вошел в двери «Атене», словно конь в хорошо знакомое стойло. По дороге я приветствовал налево и направо все попадавшиеся на глаза рожи, надеясь на проницательность того, кто сказал, что самый лучший способ остаться незамеченным — это обратить на себя внимание.
Раскормленная гардеробщица, белобрысая и косоглазая, взяла у меня дубленку и улыбнулась непонятно кому, возможно вешалке. Я покровительственно похлопал ее по густо заштукатуренной отвисшей щечке.
Выбрав стол у окна, подальше от входа, я сел так, чтобы видеть всех, кто по делу или без дела сновал по залу. Через большое окно была видна заброшенная терраса, напоминавшая женщину, которая, поменяв множество любовников, на старости лет имела глупость влюбиться в молодого голодранца.
За отдельным столом в центре зала обедал в тесной компании романист, знаменитый только среди своих родственников и подхалимствующих нахлебников. Он и сам состоял на содержании семейства легковерных меценатов, еще не потерявших надежды на эпические успехи перезрелого эпигона, скрепившего классовое единство общества браком с малограмотной, зато набитой деньгами парикмахершей, которая очень гордилась своим отчаянным прыжком в ранее запретные, но манящие воды той экологической ниши, где обитало неведомое племя — интеллигенция.
Хотя уже несколько лет ноги моей здесь не было, ничего особенно не изменилось. Все та же клика, что и в прежние годы, на первое блюдо предпочитавшая монолог безвременно состарившегося героя. Истинный эклектизм!
В услужливом отдалении от группы литераторов окаменел примазавшийся к рангу богов официант. Немного погодя мне удалось поймать его взгляд. Он с трудом покинул мнимый Парнас и, приблизившись ко мне, принял позу фальшивой приветливости.
— Здравия желаю! Давненько вы у нас не бывали, — протирая стакан, заметил он.
— Болел.
— А что у вас было? — поинтересовался этот ипохондрик, искушаемый желанием убедиться, что тело и дух иногда изменяют и другим людям.
— О, это ужасно! Я стал совершенно безвольным… Хорошо еще, что выкрутился!
— А чем вы лечились?
— Многими средствами, в том числе акупунктурой большими иглами… И все это лишь для того, чтобы приумножить свою щедрость. Будь добр, принеси меню! — постарался я его пришпорить.
Он закатил глаза, якобы благодаря всевышнего за мое исцеление, и удалился, моля его, чтобы я не заболел повторно или, того хуже, не заразил остальных клиентов.
В его отсутствие я погрузился в размышления. Меня мучило любопытство, какова будет реакция на мое послание, так как я был уверен, что они поняли его как надо. Детали, с помощью которых «доброжелатель» дает понять, что убийца Рафаэлы Манафу выехал за пределы страны, наверняка заставили милицейских начальников смеяться в усы. Расхлябанный стиль моих виршей не оставлял сомнений в их авторстве. Они прекрасно поймут, что я никуда не уезжал, что нахожусь поблизости, изображая вольного зубра на пастбище и пытаясь сделать обманный выпад в присущей мне нелепой манере. Они выйдут на охоту и будут ловить, как благородную дичь, только меня, а не настоящего Камадеву!. Но я более чем уверен, что этот тип непременно совершит какую-нибудь роковую ошибку, благодаря которой попадет, вместе с проклятыми марками, в мои широко раскрытые объятия. Меня ничуть не волнует, что они вышли на меня. Я знаю, как избавиться от их приставаний, не такой я простак, чтобы дать арестовать себя прежде, чем развяжу этот узел.
Несмотря на то что я погрузился в свои позолоченные грезы, я заметил, как двери бесшумно раздвинулись, пропуская его. Он жевал резинку и вертел, наматывая на указательный палец, золотую цепочку. Выглядел он отлично. Он излучал уверенность, которой сражал наповал целое поколение фрайеров.
Усевшись напротив меня, он долго меня разглядывал, улыбаясь, продолжая жевать жвачку и крутить цепочку, Потом выговорил:
— Салют, Горемыка!
Я не удостоил его ответом. С тех пор как мы виделись в последний раз, у него стали заметнее мешки под глазами, а увесистый зад сполз почти до пяток. Я протянул ему меню. Он глянул на него, как на подрывную листовку, и, подняв непринужденным жестом правую руку, громко щелкнул пальцами. Почуяв появление крупной дичи, парнасец прибежал рысью. Когда бедняга собрался открыть рот для приветствия, его жестом заставили молчать и величественно отдали заранее заготовленный приказ:
— Порцию обжаренной цветной капусты, телячью вырезку а-ля Веллингтон с гарниром из натурального картофеля, грибов и свежей зелени, тосты, масло, салат «Атене», «Куп Жак», бананы, кофе. Вот так. Пить будем? — спросил он меня. Я дал понять, что сам пить не буду, но он, если есть желание, может выпить хоть венецианскую лагуну. — Тогда, — продолжил он, — только для меня бутылку «Мурфатлара-68».
— А вы? — наклонился ко мне официант.
Все так же молча я показал жестом, чтобы он поставил двойную галочку у тех загадочных иероглифов, которые нацарапал в своем бортовом журнале. Он удалился, словно посол по особым
