правой рукой на спинку сиденья, стальной браслет по-змеиному обвил мне запястье.
— С этой минуты считай себя арестованным! — прокаркал приглушенный голос.
Я зажег свет. Вытаращенные глаза на каменном лице, и при этом самодовольная развязность от сознания, что обставил меня. Он был похож на известного литературного героя, который чесал свою деревянную ногу.
— Я и не представлял, какие вы набитые дураки. Зачем вы вздумали меня арестовать? Кому это поможет? — горько улыбаясь, спросил я.
Он жестом показал, чтобы я не усложнял своего положения. Я погасил свет, а он приказал мне обычным в таких ситуациях тоном:
— Поехали!
— Да, сэр! — рявкнул я. — Куда?
— Проспект Виктории…
Он не успел назвать номер дома. Я сидел повернувшись к нему, и связывавшая нас пуповина оказалась более чем кстати. Схватив его правой рукой за горло, а левой — за затылок, я напрягся и опрокинул его на переднее сиденье, как в младенчестве вертела его матушка. Он завис в неудобной позе: голова почти достает до пола, а ноги упираются в потолок. Я рывком включил сцепление, колеса жалобно взвизгнули, нарушив сонную тишину, и я медленно, как на прогулку, поехал к Снагову.
Конечно, если бы у него появилась свобода движения, он переломал бы мне кости. Однако он не мог ничего со мной сделать, понимая, что при такой расстановке сил я способен на большие глупости. Левая рука у меня была свободна, но правая начинала неметь. Хотя обе руки лежали на руле, вел я машину в основном левой, помогая себе коленями. Несколько сантиметров цепочки мешали нам обоим. При каждом резком движении — а он время от времени дергался — закраины наручников впивались мне в запястье. Ему-то что за печаль, даже если наручники покорежатся.
Он устроился поудобнее, надвинул на глаза шляпу и пробормотал:
— Послушай, не забудь меня разбудить, когда прибудем на место.
— Уез! — рявкнул я, удивляясь замашкам голливудского ковбоя, которыми он щеголял.
Я бы с удовольствием покурил, но не было возможности. Тогда я включил радио. Какой-то макаронник заливался на средних волнах. Очередность: прости меня, поцелуй меня и прощай, потому что я тебя люблю, — была по меньшей мере смешна, хотя и отражала мужскую логику. Браво, макаронник!
Я ехал на пределе дозволенной скорости и все же, решив наплевать на запреты, нажал на акселератор до упора. Легкая вибрация мотора и упругая податливость педали напомнили вдруг, как в детстве мне ставили клизму.
— Послушай, парень, как ты до меня добрался? — спросил я. Никакого ответа. Он висел, как стираные джинсы на веревке. — Эй ты, соль земли!..
— Молчать! — прорычал он.
Однако я вовсе не собирался молчать. Мне было необходимо с ним поговорить, и, кроме того, во мне проснулся спортивный интерес. Поэтому я опять спросил:
— С каких это пор у защитников нашего передового общества вошло в моду публично демонстрировать свои симпатии дамам, оказывающим платные услуги?
Он шевельнулся. Кажется, я кольнул в нужное место. Тем не менее ничего не ответил. Впечатление было такое, что он витал в облаках. Это его право! Все мы мечтаем. И богатые, и бедные, и правые, и виноватые… Главное, чтобы каждый знал длину своего носа, или, как сейчас говорят, необходимый оптимум.
Я выключил радио: оно отвлекало внимание.
— Ты не чувствуешь потребности побеседовать, не так ли?
Щелчком он поднял поля шляпы и бросил на меня презрительно-холодный взгляд.
— Эта особа была иностранка, — все же соизволил проговорить он.
Я присвистнул от восторга.
— Почему иностранка?
Он молчал. Ишь ты, открыл три раза рот — и готов, утомился! Я снова взялся за него, тема мне нравилась, но он выпрямился, насколько позволяла цепь, и флегматично щелкнул челюстями:
— Заткни глотку! Ты действуешь мне на нервы.
— Я насадил на булавку маленького червячка, и мне интересно знать, в чем меня обвиняют.
— Заткнись!
Я вышел из терпения и дернул за цепь.
— Слушай, легавый, ты тоже действуешь мне на нервы! Зря суетишься, все равно не сможешь вонзить в меня свои вонючие зубы!
Он молча выслушал мое выступление. Порывшись единственной свободной рукой в карманах меховой куртки, он вытащил и закурил сигарету. Довольно долго он не произносил ни слова, казалось, забыв о моем существовании, поэтому я удивился, когда вдруг услышал:
— Думаю, что я шлепнул бы тебя с огромным у довольствием! Ну и хлыщ! Наглый, самоуверенный, да еще в ковбойской шляпе. Настоящее пугало!
В перламутровых огнях аэропорта «Отопень» я уголком глаза увидел потрясающий тесак, засунутый за голенище его левого сапога.
— Что ты им делаешь, — спросил я, — срезаешь гребешки у индюков?
Он не понял, о чем речь, и я показал рукой.
— Не приставай, — пробормотал он. Все-таки он был нестерпимо самоуверен.
— Так какие законы, ты говоришь, я нарушил? — Все.
— Законы — как дорожные знаки на шоссе, — усмехнулся я. — Как «зебры», по которым нас заставляют переходить улицу. Ступил в другом месте — готово, погорел. А ты никогда не думал, сколько невинных людей погибли, шагая именно по этим «зебрам»?
— Найди-ка местечко, где мы сможем обсудить наши дела, — и точка! Закончим раз и навсегда!
— Что ты обо мне знаешь, легавый?
— Что тебе нравится грязь и что ты достаточно в ней побарахтался.
Я выбрал очень укромное место — на берегу Снагова. Нам было довольно света луны. Распахнув дверцу, я выволок его из машины, разъяренный, как бешеная собака. Мы стояли, вытянув руки, и каждый тянул к себе свой конец цепи. Наверное, если бы моя рука попала в пасть крокодила, и то не было бы так больно. Я придвинулся и уперся рукой ему в грудь. Мы смотрели глаза в глаза.
— По причинам, объяснять которые не имеет смысла, — сказал я, — у меня нет никакого желания следовать за тобой туда, куда ты собрался меня отвести. Посему я намерен сопротивляться задержанию.
Он молчал. Я подтолкнул его.
— Давай! — потребовал он.
— Не полагайся на милость слепой судьбы. Используемый с дурными намерениями, кинжал может затупиться! — (Он тоже разозлился: от напряжения его мышцы дрожали.) — Это Шекспир, но откуда тебе знать такие вещи, поножовщик!..
Он пристально посмотрел на меня, улыбнулся, а потом совершенно неожиданно вытащил из-за голенища нож с длинным тяжелым лезвием, пригодным даже для плуга, с сожалением взвесил его на ладони и решительно метнул в ствол дерева. Нож уверенно вонзился в кору молодого вяза, который качнулся, а потом еще долго колыхался, гудя, как рассерженный слепень.
Не успел я отвести глаз от ножа, он двинул мне коленкой ниже пояса. От боли я согнулся, но страшной силы удар другим коленом — прямо в лицо — заставил меня выпрямиться. Счастье, что я не вытащил из ноздрей марлевые тампоны, смягчившие мощь удара, иначе вместо носа у меня остался бы цветущий пион.
Я бросился на колени и блокировал ему ноги. Он упал навзничь. Молотя кулаками, прямым ударом левой я въехал ему в подбородок и вывихнул челюсть. Пусть теперь пожалеет, что у него уже выпали молочные зубы! Когда он выплюнет те, что выбил я, их смогут заменить лишь протезы. Пока я собирался вправить ему челюсть, он, оказавшись проворнее, с размаху стукнул меня ребром ладони по горлу. Я сглатывал, стараясь не проглотить собственный язык, а он бросил меня через плечо, и при падении я снова
