выстоять до конца.
С восхищением следил я за соседом и беспрерывно сигналил спартаковцам, предостерегая их от излишеств.
Наконец премьер-министр отвязал салфетку и бросил ее на стол. Он обвел нас всех веселым взглядом и начал речь.
Мы знали, что Эдуард Эррио блестящий оратор, и еще раз убедились в этом. Грудной раскатистый бас подкреплялся энергичной жестикуляцией правой руки. Каждый тезис заканчивался опусканием кулака на стол, словно премьер ставил массивную печать.
Он не торопился, ждал, когда закончит мысль переводчик, и еще уверенней продолжал. Речь была посвящена нашему приезду. Премьер-министр говорил, что спорт помогает сближению советского и французского народов. Он рад, что мы приехали во Францию, рад, что имеет возможность, пригласив нас, хоть в какой-то степени ответить на то гостеприимство, которое было оказано ему лично в Советском Союзе. Затем он высказался за расширение политических и экономических связей между Францией и Советским Союзом. Подчеркнул особое значение заключенного в ноябре 1932 года пакта о ненападении между этими странами.
Отвечать пришлось мне, а я еле дышал после всех съеденных блюд. Спасло искреннее восхищение прекрасной Францией и громогласное «физкульт-ура» в двадцать молодых голосов.
Бравый аккомпанемент особенно понравился дамам. Госпожа Эррио, веселая и приветливая, как большинство француженок, объявила, что открывает танцы в паре с «главным советским футболистом». Ее супруг учтиво пригласил жену советского консула. Я похолодел, когда понял, что попал в кавалеры к госпоже Эррио. Я не умел танцевать. В любом другом случае я бы отказался от танца, но здесь выхода не было. Кроме того, храбрость мне придавали вина, которые приходилось пригублять за столом из разнокалиберного хрусталя.
«En avant!» (Вперед!) — вспомнил я французский девиз и, расправив плечи, пригласил свою именитую даму.
Оркестр что-то громко играл. Силясь угадать, что же это, я сосредоточился на одном: не наступить партнерше на ногу. Секунды тянулись как часы. Мы пошли по второму кругу. В глазах госпожи Эррио я видел вначале удивление, потом замешательство и, наконец, смех.
Не знаю, насколько удалось мне напускной беспечностью прикрыть смущение, но конец этой муке настал. Я поблагодарил даму за доставленное удовольствие. Она благосклонно закивала. Подошел консул. Желая хоть как-то оправдать свою неловкость, я попросил его извиниться за меня и сказать, что я плохо танцую вальс-бостон.
— Ничего, месье, все шло отлично, — очаровательно улыбаясь, ответила госпожа Эррио. — Тем более что это был фокстрот.
Тогда я очень пожалел о том, что не умею танцевать. Одной тысячной доли усердия, вложенного в футбол, хватило бы, чтобы научиться и фокстроту, и бостону, и чарльстону.
Основные крайние хавбеки сборной Москвы Евгений Никишин и Станислав Леута долгие годы были вне конкуренции.
Никишин в игре был прообразом Игоря Нетто. Он отлично играл головой, безошибочно выбирал место, а в скорости не уступал такому признанному спринтеру футбола, как правый крайний Петр Григорьев из сборной Ленинграда. Своим нападающим играть с Никишиным было истинное удовольствие, настолько своевременны, мягки и точны были его передачи. Но было у него и слабое место: не владел Никишин завершающим ударом, сам он не представлял большой опасности для чужих ворот.
Станислав Леута, наоборот, мог с тридцати метров из самого трудного положения прицельно выстрелить по воротам. Тогдашние вратари невесело острили: не ноги, а пушки. И еще одним замечательным достоинством владел Леута — универсализмом: не было такого места в сборной, где бы этот талантливый спортсмен не заменял полноценно выбывших партнеров. Он играл как центр нападения вместо Петра Исакова и как крайний защитник вместо Александра Старостина. Выступал как инсайд вместо Василия Павлова и как правый крайний нападения вместо меня. Только в воротах он не стоял, не бросался по углам за мячами, но чужих вратарей заставлял это делать частенько, потому что был штатным пенальтистом и в сборной и в «Спартаке».
Обязаны Станиславу Леуте спартаковцы и за ту молодежь, которую он готовил себе на смену. Помню, как выручил «Спартак» его любимый ученик и дублер Алексей Сидоров. Это произошло в канун Дня физкультурника в 1936 году на Красной площади, где на следующее утро должен был выступать на параде «Спартак».
Мы доставили на площадь в разобранном виде громадный, невиданный еще в мире войлочный ковер размером около десяти тысяч квадратных метров.
Из кусков войлока предварительно, на стадионе «Ширяево поле» в Сокольниках, было сшито несколько десятков полос. Длина каждой из них равнялась ширине Красной площади. Закатанные в колбасы, полосы привезли к ГУМу и разместили вдоль тротуара. Предстояло составить из них сплошной ковер, обозначить на нем зеленой краской футбольное поле, черной — беговую дорожку, а секторы для прыжков и метаний окрасить под песок в желтый цвет.
За одну ночь, как в сказке о Василисе Премудрой, надо было сшить полосы, окрасить ковер и скатать в один вал к ГУМу. Кроме того, необходимо было научиться раскатывать его в считанные минуты так, чтобы не вышло осечки на глазах правительства и ста тысяч приглашенных. Перекосы и складки не только искажали бы общий вид спортивного ядра, но и мешали бы бегунам и футболистам во время соревнований.
По сценарию предполагались состязания легкоатлетов и футбольный матч высокого накала. Государственная комиссия выделила «Спартаку» целый час. Чтобы выступления прошли интересно, без спадов, в программу легкой атлетики включили только бег, а игру насытили эффектными голами.
Малейшая неточность грозила провалить весь тщательно продуманный план. Вот почему решили делать все руками самих спортсменов. Двадцать опытных шорников показали мастерам спорта, как надо орудовать иглой. Триста спартаковцев ночью накануне парада, вооружившись специальными шорными иглами, сшили раскатанные колбасы в один ковер.
Когда войлочные тюки привезли на площадь, туда вдруг приехал Александр Васильевич Косарев, секретарь ЦК ВЛКСМ. Я знал, что ему по душе пришлась наша затея с ковром, но сегодня мы его не ждали. Тут было что-то не так.
Вместе с Косаревым из машины вышли двое военных. Они начали внимательно изучать толщину войлока.
— Александр Васильевич, — сказал один, — эту игру на площади разрешать не следует. Спортсмены при падении могут покалечиться. Такой ковер от брусчатки не убережет. В нем толщины всего сантиметр.
Второй кивнул в знак согласия со своим коллегой.
Я видел, что Косарев в затруднении, и решил вмешаться.
— Мы в Турции вообще на асфальте играли...
— Асфальт не брусчатка, — не дал мне договорить военный.
— Красная площадь не Турция, — свысока добавил второй.
Я пошел на отчаянный шаг.
— Зачем предполагать? Лучше испытаем.
Не давая опомниться оппонентам, подбежал к одному из тюков и стал его раскатывать вместе с подоспевшими на помощь спартаковцами. На глаза мне попался Алексей Сидоров. Не знаю, слышал ли он наш разговор, но понял, что я зову его не зря.
— Леша, — говорю я и многозначительно смотрю ему в глаза, — как думаешь, на этом ковре мы завтра не сломаемся? Сделай любезность, хлопнись на него разок как следует.
Гляжу, парень подпрыгнул от мостовой на метр, не меньше, и приземлился боком. Вскочил, взвился еще выше и хвать вторым боком. Встал легко, улыбнулся и говорит:
— Еще нужно?
Комиссары опешили. Да и я изумился. Клянусь, ни один цирковой артист не мог бы сделать все так ловко.
