Во время этого монолога я ощущал себя гнусным ханжой, потому что я был пьян, потому что я врал, потому что я чувствовал свое превосходство над этим парнем, потому что закон был на стороне моей лицемерной добропорядочности, а он, этот парень, ничего не мог поделать с моей вонючей демагогией.
— А кроме того, — продолжал я, — я привел товарища, чтобы и он взглянул, как вы сейчас себя ведете, чувствуете ли раскаяние за тот ваш проступок. Верно, полковник?
Марк промолчал.
— Да так вышло… — сказал парень.
— «Вышло», — передразнил я. — Эх, вы. Сколько с нас?
— Сорок четыре рубля тридцать копеек, — прошептал он, совершенно оглушенный.
Мы расплатились и вышли на улицу.
— Марк, я пьян, как собака, держи меня, я сейчас свалюсь, — пробормотал я, когда мы твердой уверенной походкой вышли из ресторана и отошли за угол.
Я обнял моего друга за плечи, и мы заорали на всю Москву:
И прохожие не удивлялись, потому что в Москве никогда ничему не удивляются.
А у меня «на потом» остался только парашют. Ну что ж, когда-нибудь прыгну…
14
Я работал уже четыре года. Я полюбил свою типографию, привык к своим товарищам. Все нас спаивала общая беда — план. Мы все крутились в одном колесе, в одном ритме, когда тридцать первое число предыдущего месяца ничем не отличается от первого числа следующего. Мы знали одно — ежедневно надо дать столько рублей по валу и такое-то количество продукции. Мы хвастались друг перед другом цифрами и процентами. Мы увеличивали производительность труда и снижали себестоимость продукции. Мы внедряли новую технику и лаялись со слесарями. И вдруг я затосковал. Я затосковал по другому миру. Я хотел чистых воротничков и красивых галстуков. Я хотел покоя, безответственности и интересных разговоров о литературе и искусстве. Я устал выполнять план. Так бывает. Я сказал себе: для того, чтобы прожить интересную жизнь, я должен каждые четыре года менять профессию. Тогда я увижу новых людей, у меня будут разнообразные интересы, мне будет что рассказать детям и внукам.
… Я сижу в кресле. Ноги мои укрыты пледом. На моей голове — серебряное сияние. Мои внуки сидят рядом со мной. «Дедушка, расскажи, кем ты был в молодости». — «Ах, дети, — говорю я, — я прожил жизнь, полную прекрасных приключений и необыкновенных встреч. Посмотрите на эти фотографии, дети. Вот здесь я — со Львом Яковлевичем. Это мой первый учитель и начальник. Он был грубый и мудрый человек. Он горел на работе и требовал, чтобы мы тоже горели. Он влюбил нас в дело, он заставил нас понять, что дело — это главное, он был неистов и неотесан. Но он был человек. Он умер на работе. Он кричал на кого- то, а потом замолчал. Мы не любили, когда он молчал. Но на этот раз он замолчал навсегда. Он умер. У его гроба я сказал речь. Я сказал, что ураганная жизнь этого человека не прошла бесследно. Он живет. Я прочел стихи:
Лев Яковлевич живет в томах детских книжек, которым он отдал свою жизнь. Снимите шапки, — умер настоящий человек!
А на этой фотографии изображен поэт Михаил Светлов. Это был светлый человек. Всей своей жизнью он оправдал свою фамилию. Он был всегда пьян, весел и мудр. Его любили все. Только очень плохие люди не любили Светлова. Очень плохие. Его шутки и афоризмы переходили из уст в уста и превращались в фольклор.
„Михаил Аркадьевич, — сказал я ему как-то. — Это правда, что вы сочинили куплет“:
Он задумался, а потом сказал:
„Нет, это не я сочинил. Вообще, мне приписывают Бог знает что. Я в своей жизни сочинил только одну эпиграмму. Даже не эпиграмму, а надпись на публичном доме: „За плоть заплоть!“
Однажды ко мне позвонили, незнакомый голос сказал: „Что ж вы, гады, делаете? Светлов лежит при смерти, совсем помирает старик, и ни одна дрянь ему не поможет. Хоть бы продуктов ему купили, сволочи!“ — „Кто говорит?“ — „Это я вам говорю“. И трубку повесили.
Обеспокоенный, я набрал номер Светлова.
„Чего тебе? — сказал знакомый, картавый голос. — Чего тебе нужно?“
„Что с вами, Михаил Аркадьевич? Вы больны?“
„Конечно, болен. А кто теперь здоров?“
„Может быть, вам помочь?“
„А что ты можешь делать? Эй, ты, — закричал он кому-то в комнату, — не смей подметать мусор. Это мой мусор!“
„Ну, раз вы так кричите, значит все хорошо, — сказал я. — Так вам ничего не нужно?“
„Нужно, — подумав, сказал он, — мне нужен холодильник!“
„Зачем вам холодильник?“ — удивился я.
Он шепотом раздельно сказал:
„Чтобы было куда прятать мой темперамент“.
Я представил, как на его лице появилась знаменитая вольтеровская улыбка, и сказал:
„Хорошо, я вам достану холодильник“.
Я повесил трубку и горячо пожалел, что произнес эти слова. Где я ему возьму холодильник?
„Девушки, где продается холодильник?“ — спросил я сослуживиц.
„Да что ты. Толя, — защебетали девушки, что ты, за холодильниками надо стоять 3–4 года, там очередь, проверки… Что ты, это невозможно“.
„Хорошо, — сказал я. Я поднял трубку и позвонил министру торговли. — По весьма важному делу, — сказал я секретарше. — Товарищ министр, умоляю вас, помогите мне достать холодильник для замечательного советского поэта Михаила Светлова“.
„Вы с ума сошли“, — сказал министр.
