— А как он принимает?
— Ничего, мужик неплохой.
Я выбрал среди этих очкариков одного, самого ученого с виду, и сказал:
— Я тебе переправлю записку, а ты мне передай шпаргалку, ладно?
— Ладно.
Я вошел в комнату и взял билет. Потом я сел за стол и добросовестно переписал содержание билета в бумажку. Потом я моргнул одному из тех, кто готовился к ответу, и незаметно подбросил ему бумажку. Он ответил преподавателю, вышел в коридор, и я стал терпеливо ждать моего очкарика. Через пять минут он вошел, взял себе билет и, проходя мимо моего стола, бросил мне на стол шпаргалку. Я изучил шпаргалку, ничего не понял, все переписал и пошел отвечать.
Когда ты отвечаешь по шпаргалке, надо вести себя так, чтобы преподаватель был абсолютно уверен, что ты знаешь предмет в два раза лучше его.
Я проговорил свою шпаргалку, делая ударения в тех местах, которые казались мне важными (в этих местах я смотрел преподавателю в глаза и говорил: «Понимаете?»). Третьим вопросом была задача. Очкарик написал мне решение, но я-то ничего не петрил, поэтому я сказал: «Необыкновенно изящная задача мне попалась. Мне кажется, что я выбрал забавное решение. Посмотрите, пожалуйста, по-моему, это очень красивая формула. Не правда ли?» Преподаватель согласился со мной.
— Молоток! — сказал мне в коридоре очкарик. — Ну, ты даешь!
— Шифрин — пятерка, — сказал преподаватель, выйдя в коридор.
Я задрожал. Как же так? Значит, достаточно мне таким арапским путем сдать эти экзамены — и я инженер! Зачем же я готовился пять лет стать редактором?
— Когда химия?
— Завтра, — сказал очкарик. — Тебя как зовут?
— Толя Шифрин. А тебя?
— Виноградов Володя. Ты приходи пораньше. С тобой как-то веселее.
Дома я взял в руки химию за 8, 9, 10 классы.
Я любил нашу химичку. Она была старая, грузная и очень рассеянная. Ей дали орден за выслугу лет. Мы ее просили рассказать, как там, в Кремле. Кремль был большой тайной. Мы знали, что в Кремле живет Сталин. Когда мы проходили мимо Кремля и видели светящееся окно, кто-нибудь обязательно говорил с любовью и уважением: «Сталин работает».
Мы думали, что Сталин никогда не спит: окно в Кремле всегда светилось.
И вот химичка попала в закрытый для нас Кремль, чтобы получить орден. Она рассказывала так: «Мы подошли к Кремлю. Нас было много. К нам подошел какой-то человек и велел нам проходить в Спасские ворота. Мы пошли. Когда мы останавливались, к нам подходили очень вежливые молодые люди и говорили: „Проходите, проходите, не задерживайтесь“. И мы вошли в большой зал. Там было много света. Откуда падал свет, мы не знали. И тут вошло правительство. И у нас всех было такое состояние, что хотелось кричать „ура!“.
И мы крикнули „ура“, и нам дали орден, высокую правительственную награду. А потом нас быстро проводили до выхода те же молодые люди. Я никогда не забуду этот день. Я очень-очень счастлива».
Опыты она проводила так.
«Возьмем правой рукой двумя пальцами вот эту пробирку, — говорила она. — Теперь левой рукой, тоже двумя пальцами, возьмем этот раствор и осторожно, без перемешивания, вольем его в первую пробирку».
Раздавался страшный взрыв. В химкабинете стелился вонючий дым, мы были в восторге. Рафка Раскин лежал на полу, изображая убитого. Ленька Кислаев стоял перед ним на коленях в глубокой скорби, я дирижировал, а класс хором пел песню: «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его!»
«Ну, вот, — огорченно говорила химичка, — вы все наглядно убедились, что опыт не удался…».
Я смотрел на учебники химии и жестоко казнил себя за то, что никогда не учил предмета, который мне предстояло завтра сдавать.
Утром мы встретились с Вовкой Виноградовым и решили украсть билет.
Когда преподавательница вошла в комнату, мы уже стояли у стола, почтительно смотря, как она достает билеты и раскладывает их на столе.
— Простите, — сказал Вовка, — мы не слишком рано пришли?
— Нет, — сказала она, — сейчас я сниму пальто и можете тянуть билет.
Я помог ей снять пальто, а Вовка стащил в это время билет со стола и сунул его в карман.
— Мы еще немного поучим, — сказал я, и мы вышли в коридор.
Это был тринадцатый билет, и он был счастливый.
Я выучил ответы на вопросы наизусть и пошел отвечать. Сначала я решил пошалить. Дрожащими пальцами я стал щупать на столе билеты.
— Смелее, смелее, — сказала преподавательница.
Я скрестил ноги, сделал фиги на руках, зажмурился, три раза сплюнул через плечо и вытянул билет.
— Ну? — спросила она.
— Тринадцатый, — с ужасом прошептал я.
— Ничего, ничего, бывает, — улыбнулась преподавательница.
Я шатаясь добрел до стола, сел, обхватил голову руками и застыл. Потом я спрятал в карман вытащенный мной билет и достал наш, тринадцатый. Все встало на свои места. Я успокоился и попросил разрешения отвечать.
— Видите, — сказала преподавательница, — не так все страшно.
Я лихо ответил на вопросы билета. Когда она задала дополнительный вопрос о свойстве железа, я улыбнулся и рассказал ей о судьбе дочери великого химика Менделеева, которую любили замечательные поэты Блок и Белый. Она слушала с нескрываемым интересом. Мы с Вовкой получили пятерки.
Письменная математика прошла как во сне. Я смотрел на доску, испещренную знаками и цифрами, и понимал, что я абсолютный осел. «Ну, так и не попаду в институт в этом году, — думал я. — Такова жизнь. Се ля ви». На доске было два варианта, и Вовка писал левый вариант. Я должен был писать правый. Вовка, высунув от усердия язык, дописывал последние решения. Я взял ручку и списал у него все, что было в черновике. Я списал все закорючки, крестики, помарки и описки, я повторил все кляксы и зачеркивал цифры там, где их зачеркнул Вовка. Потом я плюнул и сдал свою «работу».
Утром следующего дня мы узнали, что Вовка получил четверку, а я — пятерку. Я сказал Вовке:
— По-моему, я типичный гений.
Он тут же согласился. Мне было приятно, что он не обиделся на меня из-за этой своей четверки.
На устной математике я было совсем провалился: у меня уже отобрали из-под стола учебник и шпаргалку (правда, я сказал, что это не мое), и преподаватель косо смотрел на меня, как вдруг вошел какой-то тип и, пошептавшись с экзаменатором, весело сказал:
— Прошу, господа, ко мне отвечать.
Я рванулся к нему, не зная что говорить, с чего начать. У него были добрые глаза. От него пахло пивом, он шмыгал носом и старался сделать серьезное лицо.
Пока он протирал очки, я скороговоркой пробубнил ему какие-то слова и замолчал, преданно глядя ему в глаза.
— Все? — спросил он.
— Все! — твердо сказал я.
— А третий вопрос?
Третьего вопроса я не знал.
И вдруг почувствовал, что смертельно устал. Мне стало все безразлично. И эта бессмысленная суета за право учиться, и эти дурацкие ухищрения, и все-все. И весь мир показался мне таким мерзким. Как будто я похоронил лучшего друга. И я подумал: «Ну их к черту! Поеду в Сибирь, на какую-нибудь стройку, или пойду куда-нибудь библиотекарем, или запью».
Преподаватель ждал ответа.
Я сказал ему тихо:
