— Да ерунда, — говорит толстый парень в белом шарфике, — мой батя позвонит кому надо, — и все будет о'кэй!
— Тебе хорошо, — тихо говорит парнишка в очках, — у тебя есть кому звонить…
— Ну и твой пусть позвонит, — кипятится толстый, — если бы у меня было столько очков, как у тебя, я бы знаешь что сделал!.. Твой отец где работает?
— У меня нет отца, — говорит парнишка в очках.
— Что, на войне убили?
— Нет… Он в Сибири… работает…
Девушка в розовой кофточке, волнуясь рассказывает:
— Мой папа пропал без вести на фронте. Но мама говорит, что он жив… У меня медаль…
— Странно…
Брюнет, не отрывающий глаз от книжки.
— Ничего странного. Мне отец все твердил: будь инженером. А я хотел стать критиком. Не судьба, видать…
— А тебя почему не приняли, Шифрин?
— Не знаю, — говорю я и выхожу из толпы.
Через две недели я попал к какому-то крупному чиновнику в министерстве. Он ел яблоко, хрустящее звонкое яблоко.
— Ну что там у тебя? Быстро, — сказал он, со вкусом хрустя своим яблоком.
Я рассказывал, а он смотрел на это яблоко и, выбирая места повкусней, впивался в него зубами, и чмокал. Когда я кончил, он проглотил семечки и сказал:
— Правильно они сделали. Я лучше бы чучмека какого-нибудь взял бы, а не тебя…
— Почему?
— Чучмек хоть после окончания работать будет, а ты…
— Господи, — простонал я, — я тоже буду работать. Примите меня. Я же все сдал. Я же заслужил.
— Нет, — сказал он, — нельзя. Все!
И я вышел из кабинета и заплакал. Я понял, что мне ничто не поможет. И слезы не приносили мне облегчения.
А случай уже шел по коридору. Он был одет в потертый шевиотовый костюм, у него были нечищеные ботинки и лысина.
— Ты что плачешь, мальчик? — спросил он.
— Они меня не приняли в институт, — сквозь слезы сказал я.
— Как твоя фамилия, мальчик? — спросил он.
— Шифрин.
Человек вздохнул и сказал:
— Зайди ко мне.
На его двери было написано: «Начальник личной инспекции министра».
Он взял мои бумажки и сказал:
— Позвони через две недели.
Две недели я шлялся по улицам. Две недели я не находил себе места. Все мои товарищи учились, а я шлялся по улицам. Я стал какой-то ненормальный. Я все время думал о человеке в шевиотовом костюме. Когда я позвонил ему, он сказал:
— Ты пойдешь учиться в заочный институт. И не на механический факультет, а на технологический. Ничего?
Господи, механический, технологический, географический, кубический, — какая разница! Я буду учиться! Я буду учиться! Я буду учиться!
— Спасибо вам, — сказал я. — Спасибо вам.
А мальчики и девочки все еще стояли у подъезда большого дома, глядя прямо перед собой невидящими глазами…
7
Я кончал работу в 6 часов. Вернее, я должен был кончать в шесть. Но так почему-то не получалось. Всегда в цеху были какие-нибудь неполадки, требующие моего вмешательства. Я задерживался, клялся, что завтра, черт возьми, я уйду вовремя. До каких пор это будет продолжаться? Я здоровый, молодой парень, мне о невестах думать, за барышнями ухаживать, с приятелями кутить. А я сижу как дурак сверх положенного и вынужден доругиваться, доделывать, доглядывать, доорганизовывать… Я выходил из проходной и тихо брел к троллейбусу. Я заходил по пути в книжные магазины, покупал книжки, трепался с продавщицами. Мне было очень одиноко. Потом я ехал домой.
Я давно приметил ее в автобусе. Каждый день в одно и то же время я садился в свой автобус, чтобы ехать на работу. Она всегда сидела в углу на последней скамейке. Когда я входил, она опускала глаза в книгу. Она выходила, а я ехал дальше и смотрел через окно, как она летела к метро. Когда я опаздывал на этот автобус и на ее месте сидел кто-то другой, мне было не по себе. Однажды она оторвалась от своей книжки и внимательно посмотрела мне в лицо. Я в это время, как всегда, разглядывал ее и мысленно разговаривал с ней. Глаза у нее оказались голубые и удивленные. Мы смотрели друг на друга, и она проехала свою остановку. Она ахнула, выскочила из автобуса и побежала к метро. А я, пораженный, поехал на работу, размышляя о том, как странно я себя чувствую.
В цеху был прорыв. Весь месяц шла дешевая продукция. Мы выкручивались, давали по 150 % — денег не было. Мы просили издательство о более дорогой работе — издательство отказывало. План был под угрозой. И когда мы уже решили махнуть рукой на все (что ж можно сделать!), директор вызвал меня и сказал:
— Почему я должен все время думать за тебя? Не будет плана — останетесь без премии.
— Вы же сами знаете, Лев Яковлевич…
— Я все знаю, — строго сказал он. — Я всегда все знаю. Ты будешь печатать рыб.
— Каких рыб?
— Есть такой заказ от какого-то чудного издательства. Надо отпечатать в цвете сто всяких рыб. Это дорогая работа. Это твой вал. Иди и — получи клише.
— Благодетель вы наш, — запел я, — Бог вам все зачтет…
— Бога нет, — сказал директор, — если бы был Бог, он бы не допустил, чтобы ты мне мозолил глаза столько времени…
Я побежал печатать рыб.
Мы договорились с мастерами, что выжмем из этих рыб все, что можно.
— И что нельзя, — сказал мастер Белов.
И мы «погнали» рыб. Это было похоже на паутину. Изо всех углов в цехе на нас глядели рыбы, красные и синие, фиолетовые и желтые, тощие и жирные, в анфас и в профиль. Мы потирали руки и записывали в план «валовой» улов. И тут я зарвался. Я решился на приписку. Я думал, что, если я запишу на рыбах лишний прогон, этого никто не заметит, а мы спокойно будем работать в будущем месяце. Без паники и штурмовщины. Мы припрячем показатели «по валу», а в будущем месяце будем потихоньку сдавать в план необходимые деньги.
Мы прекрасно закончили месяц, получили переходящее знамя и уже собирались мирно почить на лаврах, «передохнуть», как говорил мастер Белов, как вдруг нас поймали. Нас поймал Николай Семенович, старая крыса. Он знал полиграфию от корки до корки и уж, конечно, разглядел наш лишний прогон. Тем более что мы его не делали. Николай Семенович поднял скандал.
— Ужас! — кричал он. — Это что же делается! Молодежь, а жулик! Это он кого хотел обмануть? Меня? Я собаку съел, а он подкатывается с голубыми глазами! А вдруг ревизор! Кто в тюрьму? Николай Семеныч? Нет уж, увольте! Я и в тридцать седьмом не сидел. Умный нашелся!
— Не базарь, Николай Семеныч, — сказал я. — Просчет вышел. Не разглядели мы и ошиблись.
