счастливый. Все мои чувства сконцентрировались на Нине»… Всякий раз, когда потом встречались, он меня предупреждал: «Я приду к тебе с подарком». И приезжал с Ниной. Леня считал, что общество с этой женщиной – подарок для всех…»
Филатов был глубоко убежден: «Женщина сама по себе совершенное создание, дар природы, укор второй половине человечества. Ей можно простить все. Требовать от нее дополнительных талантов бессмысленно и глупо. Она уже Женщина». Он говорил, что, кроме общеизвестных параметров, как то: красавица, не полная дура – для меня еще в женщине важно, умеет ли она быть товарищем. И тихо добавлял: «Особенно когда тебе худо. Может, это у меня чисто наши, советские, иждивенческие настроения – но для меня это актуально…»
Леонид Алексеевич не скрывал: «Вообще-то нам с Ниной можно позавидовать – мы друг друга любим. А за что? Если муж может точно объяснить, за что любит жену, значит, он ее не любит. О Нине я могу говорить бесконечно, все будет правдой, но все неточно. Ну скажу я: за смех, за взгляд, за понимание… Нет, это невозможно выразить словами…»
Нина не была с этим согласна и в дни разлук писала Леониду нежнейшие письма: «Любимый мой! Не дышится без тебя. Не удаляйся ни на секунду, а то каждую секунду страшно. Не разлюбливай меня, заклинаю! Люби, пока любится…»
Один из близких друзей, прекрасно знавших историю любви Нины и Леонида, как-то пошутил, что у них одна кровеносная система на двоих. Она говорила о своем муже: «Он необыкновенный. Один такой». А он в ответ с шутливым одобрением кивал: «Жена-а… Ну хочет иметь такую легенду».
Даже свой последний, так и не оконченный киносценарий «Бесаме», который сочинял Филатов, был именно о любви. О любви сумасшедшей, какой не бывает. А рабочее название было и вовсе предельно откровенным – «Последний свихнувшийся на почве любви»…
Но ведь была еще и проза жизни.
«Основные заботы ложатся на мою бедную жену, – не скрывал Филатов, – она и хозяйка дома, и диспетчер, отвечающий в день на двести звонков, и администратор, который всегда знает, где и в какое время я должен находиться. Но, помимо всего, она еще и актриса. Так что ей очень трудно…»
«Дома по хозяйству я ничего не делаю, – сокрушенно каялся он. – Даже если бы выздоровел, я симулировал бы болезнь, чтобы ничего не делать. В жизни ничего дома не делал! Даже мусор не вынес ни разу…»
А «бедная жена» не отступала от избранных собой нерушимых принципов «домостроительства»: «В жене главное, чтоб она была замечательной любовницей, замечательной хозяйкой и талантливым другом… Дом. Дом. Дом. Это моя крепость, где я отдыхаю, где мне хорошо, даже если плохо там, за стенами. Я прихожу домой, все дурное оставляю за порогом, а здесь Кисанька (кошка Анфиса) и Лёсенька…»
Гордилась тем, что ему, жуткому привереде в еде, нравится все, что она готовила, особенно ее борщи. Еще знала, что ее Лёсенька обожает китайскую кухню, но и то, что после всех операций ему ни в коем случае нельзя было перченого, слишком острого, что ему всегда нужны были бананы, и по утрам – непременно – кашу в постель. Однако раз в месяц все-таки позволяла ему отвести душу.
Нина Сергеевна утверждала, что в жизни Филатов был наищедрейшим принцем на белом коне, волшебником из сказки: «Леня привозил мне из-за границы тряпки чемоданами. Боже ты мой, чего только не привозил! И играл в это. Достанет одно, другое, вроде все, а потом говорит: да, еще забыл! И таких «еще» опять семь штук. Я плакала…»
Однажды, 16 марта, в день рождения жены, Леонид спешно улетел на съемки, а Нина должна была возвращаться с гастролей. Он купил ей в подарок шторы (о которых она так давно мечтала), а пол устлал розами удивительной красоты. Их было ровно столько, сколько ей в тот день исполнялось лет. В складки штор задрапировал всякие милые безделушки. На столе лежала Лёнина нежная и трогательная записка. Нина читала-перечитывала ее и плакала.
«Я не старался ее чем-то поразить, – говорил Леонид, – я хотел сделать ей приятное, и нет в этом ничего сверхъестественного. А вот Нина меня поражала абсолютно всем. Самим своим появлением поразила…»
«Остепенившись», то есть став в конце концов законными мужем и женой, они долго друг к другу «притирались». Как считала Нина, «это неудивительно, ведь мы с Леней люди из совершенно разных семей, по-разному воспитанные…»
Он с этим соглашался: «Моя семья была нищая, у меня и до сих пор на излишества охоты нет: не приучен по своей провинциальной жизни. Я сам с Поволжья, из Казани. Родители все время переезжали, я и родился-то транзитом, на корабле. Чуть переждали, пока стал транспортабелен, и опять: Пенза, родной Ашхабад… Отец был радистом, все время на ключе, классным специалистом, мастером спорта по охоте на лис, – изредка погружался Леонид в свои детские воспоминания, – все время в экспедициях, и мы кочевали то в казахстанских степях, то в горах Киргизии…»
Семью Филатовых изначально преследовали странные совпадения. Первое: родители были… однофамильцами. Во время войны девушкам, работавшим на заводе, выдали списки фамилий бойцов, номера частей и велели: «Пишите письма». Клава Филатова, недолго думая, выбрала в долгом перечне родную фамилию и написала письмецо неизвестному солдатику Леше Филатову. Он ответил «заочнице». После войны демобилизованный Алексей приехал в Пензу, отыскал свою ненаглядную избранницу. «Надо сказать, – добродушно посмеивался над своим батюшкой Леонид Алексеевич, – он ловелас был еще тот, и в Пензе у него оказалось еще с десяток девушек, которые с ним переписывались». Может быть, «ловелас» таким образом рассчитывался за свою не слишком ладно сложившуюся жизнь, за все тяжкие испытания, которые выпали на его долю, – войну, два лагерных срока?
Но я, открещивался Леонид Филатов, совсем не такой, как он… Я, конечно, не без глаз и не без ушей – отмечаю женщин, проходящих по жизни. Но нельзя сказать, что у меня щенячье желание уцепиться за подол и говорить: «остановись, посмотри на меня…»
Хотя и не отрицал: «В трудные минуты мне помогали только женщины, особенно в юности. Именно они меня всегда и вытаскивали из сложных ситуаций. К ним можно было приползти в последнюю секунду. Они чуткие, более сентиментальные и человечнее, чем мужики. Причем эти женщины необязательно были любимыми, а просто подругами или даже случайными знакомыми».
Филатов был убежден, что он был так неудобно рожден – в конце года, ни то ни се. В первый класс сразу не взяли, сказали: какой-то он слабенький, чахлый, не потянет, давайте годик подождем. Леня помнил себя маленьким, с четырех лет. Тогда жива была еще прабабушка Ксения Климентьевна, мамина бабушка. Удивительным она была человеком – все ходили к ней лечить душу: она знала какие-то особенные слова и всегда помогала людям превозмочь напасти, отвести беду.
Еремеич (так звала Филатова-старшего вся округа – от мала до велика) был мужиком невероятно веселым, жизнелюбом, обожавшим застолья, в общем, без комплексов. Когда навещал знаменитого сына в столице, разгуливал по улицам попросту – по старой ашхабадской привычке – в одной майке, в босоножках на босу ногу. Со спины нипочем было не сказать, что старик: сплошные бугры мышц.
Писаным красавцем не был. «Маленького роста, с большой головой, шевелюрой, – описывал отца Леонид. – Рано поседел и красился басмой, но так как никогда не мог соблюсти пропорции, цвет волос получался волнами – от огненно-рыжего до иссиня-черного. А мама была красавицей. Много работала, постоянно подрабатывала, заочно закончила Московский экономический институт…»
Еще о странных стечениях обстоятельств в семье Филатовых. У Леонида был старший сводный брат от первого отцовского брака, которого тоже звали Леня. «Почему он и меня назвал Леней – неизвестно. До сих пор не пойму, что им руководило. Так отцу, наверное, нравилось…» Брат был малый добрый и веселый, все время что-то сочинял про себя: то он заместитель министра, то еще кто-то. Так что выносить его долго было невозможно.
Когда Леонид Филатов, которого мы все знаем, получил письмо, где крупными буквами было написано: «Скончался Леонид Алексеевич Филатов…» то испытал просто мистический, панический ужас. Это была как повестка-извещение о своей собственной смерти…
Родители развелись, когда Лене было около семи. Мама, взяв сына в охапку, укатила тогда из родной Казани к дальней-дальней родне в Ашхабад. «Когда уехали, я был ниже собственного колена», – рассказывал будущий поэт. Хотя родни на месте и не оказалось, все равно решили: остаемся. Отец их потом
