каким-то образом вычислил, приехал, весь благоухающий одеколоном, уговаривал сойтись вновь, вернуться в Пензу. «Но тут заартачился я, – признавался Леонид. – Мне в Ашхабаде нравилось. У меня было много друзей, мне не хотелось это все бросать…»
И настоял ведь на своем. Остался. Учился в школе, писал стихи. Дрался, cмолил дрянные папироски, допускал прочие шалости и проказы. Граница с Ираном была более чем прозрачной, одна из центральных улиц Ахшабада и вовсе была прямой дорогой в Персию. На рынке совершенно спокойно можно было купить легкую «наркоту» – анашу, гашиш. Особой борьбы с этим в то время не было, курили и мальчишки, и взрослые. Наш герой тоже пробовал парочку раз, но не понравилось, мама об этом даже не догадывалась.
Ну, а дальше-то как жить? «Не очень знал, чего хочу, – признавался Филатов. – Никак не учился по точным наукам, и педагоги меня «тащили», понимая, что этим я заниматься дальше не буду».
Так, получив аттестат в зубы и отгуляв-отплясав свое на выпускном балу, Леонид отправился в далекую и загадочную Москву, еще не догадываясь, что ему, бедолаге, придется ее натужно покорять…
Повзрослев, Филатов, естественно, спокойнее стал оценивать себя, свои возможности: «Жизнь устроена разумно: кому – что. У каждого есть свой выбор… Был он, наверное, и у меня… Однако сложилось так, как сложилось… В молодости совершаешь поступки, которые не совершить не в силах, просто потому что не можешь иначе».
Он был благодарен своим родителям: «Мы воспитаны людьми войны. Какую-то долю истины, святости, стойкости у них почерпнуть успели или, по крайней мере, успели к этому прикоснуться. Война в жизни наших родителей была тем, что вызывало уважение, почитание. Мы были внутренне ориентированы на военные годы, тут была глубинная связь… То, что проповедовали наши родители в свой час, подвергалось страшной проверке и испытание выдержало. То, что пытаемся проповедовать вслед за ними мы, терпит фиаско ежедневно и ежечасно в наших собственных поступках-непоступках, в нашем собственном: поеду за границу – не поеду за границу, получу премию – не получу премию. У того поколения был счет другой: убьют – не убьют. Вот вам и девальвация ценностей. Честь, Совесть, Порядочность, Верность – сегодня смысловое наполнение этих категорий иное…»
Филатов постоянно мучился вопросом: почему человеку бывает неинтересно, откуда он родом. «Вот руки, ноги, морда такая именно, а не другая. От кого? Почему? – недоумевал он. И задавал себе и нам с вами жесткие вопросы. – Характер даже твой, он чей – деда, прадеда, солдата или генерала какого-нибудь, сражавшегося под Бородино? Если ты человек, не знающий, не помнящий своего родства, какое будущее можешь ты построить? Пес ты беспородный – и все. И дело вовсе тут не в том, из дворян ты или из крестьян. Ты даже этого не знаешь. Ты – ниоткуда».
Хотя, конечно, установить свою родословную, особенно если она не «голубых» кровей, у нас весьма затруднительно. Моя бедная мать, рассказывал Леонид Алексеевич, много лет пыталась выяснить судьбу своего отца, революционного матроса, которого когда-то похоронили в центре Алатыря как героя. На месте срытой могилы там давно уже стадион. Совсем другая жизнь на могилах.
– ?Всегда есть высота, которая не дает забыться, заставляет помнить, что надо сделать, что еще не сделал! – разрывался на части Филатов. – Бежим наперегонки с людьми, с которыми тебе и стыдно и не нужно соревноваться. Не то, не мое, не удовлетворяет… а на другую дорожку не сойти, и не то что сил нет, а зависим…
В отношениях Нины и Леонида неизменно и закономерно присутствовал Денис, сын Шацкой от Золотухина. Когда мама сказала: «Денис, я, наверное, скоро выйду замуж». – «За кого?» – «За дядю Леню Филатова», он закричал: «Ура!» «Я был в восторге, – уверял Денис. – Потому что мы давным-давно относились друг к другу с большой симпатией».
Дети вообще к нему неравнодушны, вспоминала Нина. Однажды, когда мы с Леней только «притирались» друг к другу, он сильно вспылил и ушел. Тогда сын, еще совсем маленький и, несмотря на то что было уже темно, собрался его искать и защищать.
Для Дениса отчим сразу стал отцом. «Слово «отчим» мне в принципе не нравится, – объяснял он, – и Лене тоже. Но он и вел себя как отец. Он появился как раз в тот момент, когда мне очень необходимо было ежедневно на кого-то опираться. Я ж по жизни-то пентюхом был. А он – парень из Ашхабада – научил меня, как себя вести, научил не бояться человеку врезать по морде. Пардон, по лицу… А вдруг покалечу? Это не страх перед тюрьмой, а внутренние угрызения. Леня мне говорил: ничего, по морде бей. Морда – такая штука: сначала опухнет, а потом пройдет…»
К вопросам воспитания детей Леонид Алексеевич подходил основательно, можно сказать – системно. Главный постулат – не лгать. «Не на уровне произносимых всуе слов (поговорить мы умеем все), но в поступке, в конкретном мышечном усилии. Скажем, если сегодня трое били одного, а ты струсил и это видел твой сын, потом ты можешь месяц изощряться в воспитательных экзерсисах – все будет мимо. Наши дети – такие, какие они есть, – не результат нашего воспитания, а результат нашего вранья… Не лги. Не участвуй в общем хоре, если знаешь, что хор фальшивит. А если взялся «подтягивать» – хоть лица благородного не делай. Не ищи рикошетных решений – в искусстве. Соответствуй себе самому, тому, что исповедуешь, прежде всего в человеческой, а не только в творческой своей биографии».
«Он мне посвящал много времени, – рассказывал Денис. – Мы подолгу разговаривали. Он даже, бывало, гостей своих оставлял в комнате и приходил ко мне. О чем мы только не говорили!.. Я на 100 процентов находился под его влиянием. У него не было своих детей – только я. Так что на мне он реализовывал свои нерастраченные отцовские чувства… Но это не главная причина его теплого ко мне отношения… Дело в том, что Леня любил маму, причем беззаветно, – и часть его любви перешла на меня, как на плод любимой женщины».
Конечно, Леонид Алексеевич мечтал и об общих с Ниной детях. Считал так: «В жизни каждого человека должен быть малыш, которого он вырастил с пеленок. Когда большая часть роста ребенка проходит мимо глаз, это плохо. Но перенесенная Ниной операция не позволила ей иметь детей. Тогда появилась шальная идея взять ребенка. Денису было четырнадцать, ему сказали, он в слезы: «Зачем вам ребенок, у вас есть ребенок!» – «Кто?» – «Я!» На том все и закончилось».
Что тут поделаешь… Но вольно или невольно из-под филатовского пера на бумагу прорвалась потаенная строчка: «Мне своего бы выпестовать сына…» Злые языки поговаривали, будто бы Золотухин даже молился, чтобы у Леонида с Ниной никогда не было общих детей. Сам Валерий Сергеевич, не отрицая этой гадкой версии, что-то пытался объяснить: «Это чувство было своего рода мужской местью, поскольку как покинутый муж я испытывал громадную боль. А когда все улеглось и страсти стихли, – вздыхал он, сердобольный, – я был бы даже рад его родительскому счастью, но, увы, Леонид так его и не испытал…» А в своем дневнике записывал: «Я ужасно не хотел, чтобы она от него родила. Чтоб род его не был продолжен через Нинку. Но я очень хотел бы, чтобы они зарегистрировались, и чтоб она обеспечена была, и Денис тоже. Я его учу, я плачу за его сына. Плати, плати! Хочешь спать с красивой бабой – плати, а ты как думал!» И в назидание даже приводил историю о том, как некий «ленкомовский» электрик менял одну иномарку за другой. Рэкет ему сказал: плати. Он их послал – машину взорвали, его убили. Мораль: не надо покупать иномарку…
Спасибо. Вот уж до конца, наизнанку вывернул свою душу Валерий Сергеевич, до самого-самого донышка.
Когда вижу детей товарищей, малышей в особенности, признавался Филатов, я обязательно завожу отношения. Мне с ними интересно… При взгляде на малышей, чего греха таить, возникают соображения: хорошо бы все сделать для того, чтобы не стыдно было перед ними за прожитую жизнь, чтобы они – через
