– Действительно, – посмеивается лейтенант, – хорошие ребята. Один в одного.
Полиция удаляется, и Сальмон начинает с шумом прихлебывать чай, сплевывая листья мяты.
– Схожу-ка еще раз отолью пива, – говорит Сасон.
– Доконали меня эти горячительные напитки, – говорит Мошон Сальмону, – спать хочу – помираю.
– Ладно, – говорит Сальмон, – пошли звякнем в Грецию.
Идут к стойке бара. Сальмон отставляет в сторону тарелки с шакшукой и оливками.
{
– Дай-ка сюда телефон, – говорит он Абу-Хасану.
Тот вытаскивает из-под стойки телефон:
– У вас местный разговор? – Ага, местный. Салоники, – утешает его Сальмон.
– Салоники – это Греция, – дыхание Абу-Хасана становится шумным и тяжелым, – с этого телефона за границу не звонят, – безнадежно пытается он отбиться.
– Ничего, не звонили, теперь будем, – миролюбиво заявляет Сальмон.
– Это же уйма денег!
– А что, мы тебе разве не заплатим? – Сальмон глядит на него долгим взглядом, вначале нахмурившись, а затем – улыбнувшись.
– Ну ладно, еду я не считаю, но выпивка... пятнадцать 'Амстелей', три арака...
– Ну, звони давай! – кричит Сальмон Мошону.
Мошон отряхивается от расслабленной дремы, подходит, хватает трубку. Алло, алло! Быстро так лопочет чего-то греческого, свободной рукой жестикулирует по-ихнему, орет, волнуется. Кладет трубку на стойку. Сил у него больше нету говорить – показывает жестом, чтоб дали сигарету. Сасон вынимает пачку. Зять Абу-Хасана тут же с зажженной спичкой на цырлах шестерит. Сам хозяин заведения кладет серую салфетку на стойку, закуривает.
– Ну чего там?
– Пошли звать тетку.
Все молчат.
– Эй, ребята, – взрывается Абу-Хасан, – это ж каждая минута – может, сто лир!
– Да ладно тебе, – ласково успокаивает его Сальмон, – что такое сегодня сотня лир?
– Алло, алло! – орет в трубку Мошон.
Тут старуха со двора приходит с кастрюлей толченой фасоли, быстро лопочет что-то Абу-Хасану по- арабски.
– Тихо, старая! – осаживает ее Сальмон, – с Грецией говорим!
На сморщенном лице старухи появляется удивление:
– С Грецией?! Ить далеко! Как слышно-то?
– Твое какое дело? – набрасывается на нее разозленный Абу-Хасан.
– Слышно, как из Тель-Авива, – спокойно говорит Сальмон.
Снова Мошон лопочет по-ихнему. Затем замолкает и оглядывает всех умирающим взглядом.
– Нету тети, – говорит он в отчаянии. – Куда пошла – не знают, когда вернется – не знают.
– А про Марго ты спрашивал? – волнуется Сальмон.
– Там вообще не знают, кто это – Марго.
Абу-Хасан звонит на почту, выясняет тариф с Грецией.
– Да ладно тебе суетиться, – говорит Сальмон, – счет за телефон мне отдашь.
Абу-Хасан глубоко вздыхает, и во вздохе его слышится отчаяние.
Ребята возвращаются к столу.
– Так жарко никогда еще не было, – констатирует Сами.
– Пусть еще пива принесут, – говорит Сальмон.
Мошон в своем кресле как мешок распростерся.
– Хреново, – говорит Мошон, – когда ночью просыпаешься и понимаешь, что ты один и никого нет рядом, а кровь в теле как оркестр играет, и ты просто с ума сходишь, и готов от злости грызть железные прутья кровати. Плохо, когда хреново. А хуже всего, когда посреди ночи...
Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках...
– Что с тобой? – спрашивает Сальмон.
Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.
– Бедняжка, – хлопает его по плечу Сами, – видать, арак не пошел.
Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.
– Что вы хотите? – говорит Сасон, – человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!
– Ну, ладно, – утешает его Сальмон, – птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.
– Вот, скажем, румынка, как ее... Шошана, – предлагает Сасон.
– Да не приведи Господь, – парирует Сальмон, – человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?
Тут Сами издает львиный рык.
– Ну, чего? – недовольно спрашивает Сальмон.
– Розетта? Такая толстая – в такую жару?
– Вот-вот! Это как раз то, что нужно человеку после месячного воздержания, – отвечает Сальмон, – давай поищем ее.
А Абу-Хасан занимает круговую оборону у входа и чего-то шепчет Сальмону.
– Ты что, боишься, что мы не заплатим? – сурово глядит на него Сальмон.
На лице владельца шалмана появляется гримаса плача. Лоб его покрывается крупными каплями пота.
– Я уже не говорю о еде, но выпивка, телефон...
Сами с грузином поднимают Мошона со стула и тащат к машине. Сальмон сурово глядит на Абу- Хасана:
– Так сколько мы тебе должны?
– Ну, только для вас, – мнется кабатчик, – только то, что мне стоило, без всякой прибыли...
– Ну, рожай уже!
– Пятьсот лир, значит, пиво, ну еще арак, виски, еще сто семьдесят, а содовую и колу я вообще не считаю...
– Да ладно тебе выебываться, – вскипает Сальмон, – считай все как есть, вместе с едой.
Абу-Хасан внимательно глядит на Сальмона – шутит тот или нет, может, какую ловушку подстраивает. А на улице тем временем ребята впихивают икающе-рыдающего Мошона в машину, чтоб тот продолжал получать от жизни удовольствие. Икания и рыдания усиливаются.
– Волнуется человек, – объясняет грузин, – целый месяц в тюрьме, так теперь еще квартира заперта и птичка улетела. Тут заикаешь.
– Ладно, – говорит Сасон, – поехали, Розетта ждет. Все будет о-кей, если не будет хреново.
– Ну, в общем, кругом-бегом тысяча шестьсот получается, – выдавливает из себя Абу-Хасан, и дыхание его замирает.
– Тысяча шестьсот? – сурово переспрашивает Сальмон. – Ты хорошо посчитал?
- Ну, это с едой. Ты же сказал посчитать всю закуску, ну, я и посчитал. Это без моего навара, только цена продуктов, – чуть ли не рыдает Абу-Хасан. – Нет, если вы считаете, что много, так срежьте, сколько сочтете нужным.
Абу-Хасан смущенно замолкает. Смотрит по сторонам, как бы ища спасения.
– Тебе наличными или чеком? – сурово спрашивает Сальмон. – Сейчас или, может, вечером?
– Э-э, сейчас лучше... и наличными, – заикается Абу-Хасан. Выглядит он усталым и разбитым.
