По-видимому, это были главы из «Детства Люверс» – книга вышла в России много позже, я ее не читал и даже никогда не видел.
Годы же шли. Ничего я о нем не знал здесь, в эмиграции, то есть что он там пишет «для себя». Для заработка – переводы, это я читал. Из Шекспира. Отлично по-русски выходит, видно, что писал художник. И от прежнего косноязычия – ничего. После войны кое-что стало появляться: стихи, перепечатывались и здесь. Совсем не то, что писал раньше. Конечно, это Пастернак. Но манера другая, хотя широкий внутренний почерк и остался. Развитие классическое: буря и натиск молодости, с годами большее спокойствие и равновесие. Из раннего хаоса, часто невнятного, выходит более ясное, однако вполне своеобразное.
Но главное-то оказалось – роман, обошедший теперь весь мир «Доктор Живаго». В нем тоже есть и стихи, эти стихи просто замечательны, стихи на евангельские темы, из советской России. И с великим благоговением к Евангелию и Христу! Возглашено зычным голосом, трубным. Или колокольный звон, но умиляющий (по глубине чувства, внутренней взволнованности автора). Мы давно такого не слышали.
Роман по-русски я только что получил, успел прочесть несколько десятков страниц. Впечатление хорошее. Ни на кого не похоже. Иностранцам некоторым кажется, что «в русле Толстого». Не правда. Прием свой, силами изобразительными с Толстым никто меряться не может, о сравнениях говорить нечего, но наверно роман выдающийся.
Получил Нобелевскую премию. Вот это отлично. Пастернака приветствую сердечно, рад, что русское свободное художество получает мировое признание. Так и надо, так и надо.
Чашу с темным вином
Подала мне богиня печали.
Если не ошибаюсь, Союз писателей в Москве помещается в том же доме Герцена, на Тверском бульваре (недалеко от памятника Пушкину), что и в 1921—22 годах. Айхенвальд и Бердяев, Осоргин, Шпет, Эфрос, все мы заседали в Правлении, иногда устраивали литературные вечера. Революция была уже победоносной, но нас еще не прижали. Удивительно это было. Айхенвальд прочел, например, нечто о Гумилеве, весьма похвальное, как бы надгробное слово по недавно расстрелянном поэте. Троцкий отозвался статьей: «Диктатура, где твой хлыст?» – и ничего ни Союзу, ни Айхенвальду не было.
Времена, значит, еще младенческие. А позже Троцкий и Каменев устроили высылку заграницу всей этой группы писателей и ученых (1922 г.) – великое благодеяние для них.
Теперь много, наверно, изменилось даже во внешности дома Герцена, где некогда принимали мы полуживого Блока. Но может быть тот бюст Пушкина, что подарила мне Марина Цветаева (мы прятали в его пустоту советские деньги, почти ничего не стоившие), может быть этот бюст, отданный мной Союзу, и посейчас стоит на книжном шкафу, с белых своих высот наблюдая за заседаниями Правления.
Если это так, то за последние дни гипсовый Пушкин не без изумления выслушал, как «единогласно» исключили из Союза Бориса Пастернака. Повод удивительнейший. Получил Нобелевскую премию. А Союз (не Россия!) преспокойно выгоняет его за это на улицу. Печать советская называет деяния Пастернака позором, бесчестием, его самого Иудой, и что его ждет еще впереди, неизвестно. Что же: остался в России, испил с ней до конца чашу, сам не присоединился к требованиям «смертной казни» для других, в горькой жизни написал отличную и глубокую книгу – своего «Доктора Живаго», а теперь над ним самим занесен меч и неведомо, чем все это кончится для него.
До Нобелевской премии его терпели. А теперь оказывается, что он чуть ли не враг народа – изгнан, изгнан. Если моего Пушкина нет сейчас в Союзе, то другой, задумчивый, с памятника на Тверском бульваре смотрит на этот «Союз», на «единогласие» каменным взглядом:
Поэт, не дорожи любовию народной. Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум.
Во времена Пушкина было значительно легче. Но вряд ли сейчас каменный взор изображает нечто иное, чем глубокое презрение.
Марк Слоним
То, что я хочу сказать советским писателям, – не личное мнение эмигрантского критика, а выражение чувств и мыслей, волнующих тех, кого в СССР называют «прогрессивной интеллигенцией» Европы и Америки. Московская печать вряд ли сообщает о впечатлении, произведенном «делом Пастернака» на эту интеллигенцию, и я думаю, что советским писателям следовало бы знать об этом неприкрашенную правду. А правда эта очень проста: травля Пастернака – отвратительное зрелище, вызвавшее резко-отрицательную реакцию и глубоко возмутившее даже самых испытанных друзей Советского Союза. Свистопляска, поднятая вокруг автора «Сестра моя жизнь» и переводчика Шекспира и Гете, причинила непоправимый вред культурному сближению России и Запада.
Пастернак написал роман-хронику «Доктор Живаго», советская цензура не допустила его печатания в России, и автор разрешил его перевод на иностранные языки. «Доктор Живаго» вышел по-итальянски больше года тому назад и вызвал оживленный отклик в журналах и газетах всего мира. Но о нем никто ни слова не сказал тогда в советской прессе. Роман был переведен на другие европейские языки и нашел миллионы читателей в десятках стран. Советская печать умолчала и об этом, Пастернак получил Нобелевскую премию – международное признание его выдающихся заслуг перед русской поэзией и прозой. И в ответ на это торжество русской литературы советские организации вылили на лауреата ушат грязи и ругательств, называя его «свиньей» и «предателем», и подвергли его всенародному заушению.
На Пастернака напали со слепой злобой, напоминающей худшие сцены средневековья, ту охоту за человеком во времена инквизиции, которая кончалась сжиганием на костре при вое невежественной толпы. Все эти многолюдные собрания, все эти гневные резолюции, все это массовое планово- организованное «ату его!», вся эта официальная мобилизация поддельного негодования и лживой пропаганды поражают несоответствием средств и цели нападения. С одной стороны – весь могущественный аппарат государства, все молоты и молнии, все запреты и принуждения партии – а с другой, старый одинокий человек, далекий от поднятой вокруг него бури, слушающий в молчании деревенского отшельничества голоса природы и поэзии. Я не сравниваю Пастернака с Толстым, но история повторяется, и нынешняя попытка отлучить автора «Доктора Живаго» от родной земли и литературы невольно вызывает в памяти борьбу царской власти и официальной Церкви против создателя «Воскресения».
Когда роман Пастернака вышел на иностранных языках, коммунистическая печать разных стран спокойно обсуждала его художественные достоинства, спорила об отдельных его местах, но не проявляла никакой страсти и волнения и ни в чем его не обвиняла. Но едва Пастернаку присудили Нобелевскую премию, как, по взмаху дирижерской палочки, в России разразилось громогласие анафемы и взрывы псевдонародного гнева.
Сотни людей – писателей, критиков, драматургов, актеров, артистов, музыкантов принимают, конечно, единогласно, и подписывают, конечно, единоручно, всевозможные резолюции против «изменника». Он не читали романа, они не могли его читать, потому что им это запрещено, и он не был напечатан в России, а это значит, что они осудили Пастернака вслепую, по оговору, на веру, не на основании известных им фактов и проверенного материала, и не по совести, а по «слову и делу» «выше стоящих». Они не спросили себя: а может быть то, что Пастернак написал, выражает страдания и думы целого поколения, тех самых ста пятидесяти миллионов советского народа, которые не принадлежат к правящему классу и его окружению и лишены возможности свободного высказывания даже в литературе?
Нет никакого сомнения, что партийные руководители знали, что делали, когда науськивали на Пастернака своих подчиненных: они видели в нем идейного врага, и кроме того, хотели использовать кампанию против него для лучшей подготовки к предстоящему третьему съезду писателей, на котором предполагается дать окончательный бой всем строптивым, неуживчивым и беспокойным элементам. Но что сказать о тех, кто не принадлежит, как Сурковы и Кочетовы, к партийной администрации? Они оказались жертвой обычной правительственной инсценировки, того представления, в котором актеры изображают негодование и злобу, совершенно не испытывая этих чувств. Я не могу допустить, чтобы писатели, имена которых нам хорошо известны, потому что никто нам здесь не мешает читать их произведения, вдруг разом
