Райские наслаждения с трудом поддаются художественной конкретизации: это неизбежно обледняет все изображения рая в христианском искусстве. В духовных стихах эти изображения отличаются особенной краткостью, чтобы не сказать схематизмом.
На древах сидят птицы райския,
Поют песни царския
И гласы, де, гласят архангельски;
Прекрасный рай ваш красуется
И птица вся радyется. (5, 123)
Или:
Готова вам пища райская,
Одежда во веки неизносимая
И птица райская,
Во веки вам на утешение. (5, 127—128)
Стоит отметить, что из двух символов рая в христианской литературе и искусстве — сада и града — народ предпочитает решительно первый, перенося на него свою «сублимированную» любовь к матери- земле. Но как бледна эта награда — во множестве стихов при этом вовсе отсутствующая — рядом с детализацией адских мук:
Мразы им будут лютые...
Котлы им будут медные...
Змеи груди их высосаемы,
И сердце вытягаемо...
Смола им кипучая...
Язык в темя вытягнут
И за языки повешены
На удах зелезныих...
Чады им будут горькие
И смрады им великие...
За хребты они будут повешены
Над плитам над каленыим
И на гвоздье зелезное...
Червь им будет неусыпаемая,
То им мука вечная,
Житие бесконечное. (5, 179—180)
Вот один из этих застеночных перечней, с пропуском лишь соответствующих каждой муке грехов.
Неудивительно, что созерцание этих мук заставляет даже ангелов содрогаться:
От великого страха и ужаса
И сами те ангелы ужаснутся,
Увидючи муки прелютыя. (5, 196)
Чтобы не отравлять радости святых и Богородицы созерцанием этих ужасов, они укрываются в безднах земли за «камнями горючими» и «плитами железными»,
Чтобы крику и зыку от них не слышати. (5, 161)
Само спасение праведных представляется делом трудным, почти неожиданным. С какою робостью просят праведники судию — не о воздаянии, а о помиловании:
Не возможно ли, батюшко,
Михайло архангел, помиловать? (5, 241)
Как неустойчива подчас эта черта, отделяющая два мира!
Подходили к реки три грешныя души,
Три грешныя души, беззаконные рабы...
Но эти грешные души на вопросы Судии отвечают:
Ох Ты гой еси, Батюшка наш, Иисус Христос!
Уж мы все это делали,
Колокольный звон мы слушали, Читаньице церковное перенимали...
Они оправданы:
Отворены вам двери райския. (5, 170)
Но вот спасенные из огня: Богородица выпрашивает спасение из вечных мук для тех, «кто сроду не ругался»:
И прошел невод мукой вечною,
И вытащил душ праведных
Из муки из вечныя. (5, 136)
Если души «праведные», как попали они в муку? Но народная совесть, чрезмерно чуткая, знает, как сомнительна человеческая праведность в очах Божиих. Вот почему не так трудно и ошибиться: назвать в одном случае праведные души грешными, в другом — помилованных грешников праведными.
Есть одно условие, при котором грозный, «немилостивый» суд может являться желанным: когда он является возмездием злому обидчику. Страшный Суд в истории христианского человечества часто бывал последней надеждой угнетенных: недаром в Евангелии он показан лишь в своем социальном аспекте — как суд над жестокосердыми. Нельзя отрицать, что и в русских стихах кое-где слышится этот мотив социального возмездия.
Прежде всего, конечно, в стихе о Лазаре. Здесь трудно было удержаться на грани, поставленной евангелистом, и в некоторых вариантах бедный Лазарь сам судит богача, оправдывая его посмертные муки:
Что на вольном свете себе вготовал,
За то Господь Бог за то заплатив. (1, 65)
Или:
Живи ты, мой братец, где Бог повелел:
А мне жить убогому в пресветлом раю. (1, 60)
Момент возмездия смягчает кое-где ужасы Страшного Суда — там, где праведные, вслед за пророками и мучениками, именуются так:
Восстанут рабы питающие,
Восстанут рабы труждающие. (5, 126)
«Питающие и труждающие» — то же, что кормильцы и поильцы, т.е. трудящийся народ. Крестьянство, которое всегда жило сознанием, что его трудами кормится весь мир, могло утешать себя, слушая эти слова, тем, что грешники — это те, кто живет чужим трудом, что его трудовая жизнь сама по себе есть уже нравственный подвиг. Впрочем, это не более чем намек, неразвитый и как бы незаконный.
Неподкупный суд на небесах мог утешать народ, проникнутый сознанием неправды человеческого правосудия. Нечто вроде социальной сатиры на московский (или петербургский) суд можно видеть в попытке грешников подкупить Михаила Архангела и в его ответе:
Я вам неподсудливая{197},
Я судья Богом праведная...
Живали вы на вольном свете, —
Были у вас сyдья неправедные...
Виноватого — ставили правым его,
А правого — ставили виноватым его... (5, 222)
Но это слабое утешение тотчас исчезает, если вспомнить о строгости Христова закона, перед которым едва ли кто может чувствовать себя оправданным. Нет, народ не радуется «немилостивому» суду, не возлагает на него надежд и не почерпает в нем утешения. Приведенные выше социальные мотивы — лишь малая, едва заметная деталь на фоне невыразимого ужаса.
«Праведный радуется справедливости», — сказал бл. Августин в своем оправдании ада{198}. Русский певец не смеет возражать против справедливости. Он
