— Есть такая звезда первой величины — Сириус. Она только зимой у нас видна, чуть ниже созвездия Ориона. Я тебе покажу зимой. Напомни. Она самая яркая в небе. И этот теплоход сейчас весь в Сириусах. Ага?
— Ну ты даёшь, — только и мог выговорить Роман.
Глава 5. Значит, тебе можно доверять тайны
Теплоходное радио объявило, что все туристы приглашаются на левый борт средней палубы для прощания с городом Горьким. Баянист, идя по коридору, уже заиграл мелодию «…над городом Горьким, где ясные зорьки…» и вместе с нею стал спускаться по трапу на среднюю палубу. А Шур стоял на своей, шлюпочной, и задумчиво смотрел перед собой. Ему не хотелось отсюда уходить и хором прощаться с этим красавцем-городом. Ему хотелось запомнить всё-всё, что он видит, и оставить в себе. Увезти с собой. На память. А потом дома вспоминать-вспоминать, как он сейчас стоял и смотрел.
Мимо, торопясь, прошла девушка культмассовик. На волосах у неё сидели две пластмассовые божьи коровки, а под мышкой были большие свёртки бумаг, прикреплённых к палкам, на которые эти бумаги накручены. Палки разъезжались в разные стороны, она их всё время поправляла, подтыкая свободной рукой. Один свёрток упал, развернувшись, и Шур увидел, что на бумаге написан какой-то текст. Успел прочитать: «В рубашке нарядной, к своей ненаглядной…». Так это она песни тащит под мышкой, чтобы все туристы пели, даже те, которые не знают слов. Будут читать и петь. Это понял Шур.
Так оно и вышло. Объявили прощание с городом, а на город никто и не смотрит. Все спиной к нему стоят, уткнувшись носами в эти бумаги на палках. И поют. Спели про Горький. Это понятно. А потом… ой, что это они? Шур не поверил ушам. Мотив «Коробейников», но слова… Куда делся Некрасов? Пелись какие- то другие фразы про турпутёвку, про тёщу, про воблу… Вперемешку с новыми халтурными словами попадались и некрасовские строки. Зачем это? Зачем Некрасов рядом с ними? Кто придумал такое нелепое соседство? «Подставляй-ка губки алые, только за борт не свались…» Люди пели и улыбались глупыми, не очень весёлыми улыбками.
А теплоход шёл по Волге плавно и, казалось, бесшумно. Шур смотрел на берег. Вот он, недалеко. Рукой подать. Красная зубчатая стена лезет вверх, в гору. А из-за стены рвётся в небо пышная зелень, кое- где сверху тронутая позолотой. Вторая половина августа. Приплывут домой и в школу. Как интересно нынче желтеют деревья, не все сразу, а вершинки. Будто кто-то с неба вылил на них бачок осенней краски.
Красная стена всё выше, выше. А там, на самом верху — памятник Валерию Чкалову. Лётчик стоит спиной к Волге, он смотрит на город. А вниз от него к реке сбегает гигантская лестница. Она белая и выделялась на фоне разноцветного берега. Шур смотрел и думал: если сфотографировать эту лестницу отсюда, с теплохода, и выпустить такие лестничные открытки, то их можно будет дарить мамам на Восьмое марта. По форме лестница похожа на восьмёрку огромных размеров.
Совсем недавно, с час назад, Шур со своей туристической группой был вон там, у подножия памятника. А теперь только мысленно стоит рядом с ним.
Вчера плыли вверх по Волге, сейчас вниз. К Чебоксарам. Это такой маршрут путёвки: Чебоксары — Горький — Астрахань — Чебоксары. После завтрака все туристы вышли, чтобы идти на пешеходную экскурсию по Горькому. А вчера во время ужина их разбили на группы. Шур с дедом оказались в шестой группе. А Лилия с бабушкой в седьмой. У каждой группы свой гид того города, куда приплыли, и свой маршрут. Во время экскурсии Шуру было, с одной стороны, легко: он не чувствовал, что Лилия где-то здесь и в любую минуту может оказаться рядом. Он был свободен, ноги не делались деревянными, которые трудно переставлять, рук было только две, а не десять, которые не знаешь, куда девать. Но с другой стороны, было грустно и пусто. Пусть — деревянные, пусть — десять, сто…
Шур, конечно, понимал, что ему со своим характером, обычной внешностью и отсутствием ярких талантов нечего рассчитывать на особое внимание Лилии. Она была первая красавица в мире. (Так ему казалось). Но теперь, после того урока химии, он иногда решал, что же такое — счастье? Раньше никогда не задумывался об этом.
Вот если б случилось такое чудо, подошла бы она и сказала:
— Пойдём вместе в кино.
Большего счастья он себе не мог выдумать. Никакого. Это был — предел.
На волнах качался буй красный-красный, будто орал о себе на всю Волгу. Круглый, коротенький, схожий с огрызком стеариновой свечи, сидящей на чёрном блюдечке. А сверху даже виднелся фитилёк. Точно! Свечка! Шур улыбнулся. Посмотрел в бинокль. На буе было написано «01», а то, что он принял за фитилёк, — это лампочка.
— Эй, пацан! — кто-то коснулся рукой его спины.
Шур обернулся. Перед ним стоял Оська, парень, который сидел с ними за столом.
— Это ты? — удивился Оська. — Не узнал. Слушай, тебе боевое задание. Знаешь девчонку из люкса «а»? Красивая такая с волосами и глазами.
Оська сделал извилистое движение своим длинным и тощим корпусом, видимо, показывая, какие у неё волнистые волосы.
— Из нашего класса, — с гордостью и в то же время со щемящей тоской произнёс Шур.
Ещё не зная, что дальше скажет Оська, он почувствовал, как сжалось вдруг и похолодело сердце, переместившись под ложечку.
— Ну-у? — расширил глаза Оська? — Не врёшь?
Шур молчал, и это убедило Оську.
— Везёт же! Девчонка — блеск! Вот, — Оська вытащил из кармана джинсов сложенный пополам и незаклеенный конверт. — Отдашь ей.
— За-зачем?
— Так надо! — и подмигнул правым глазом. — Будет спрашивать, от кого — молчок. Ни-ни! Усёк? Ну, давай! — Оська подтолкнул его в спину, — а то на обед звали, — и исчез с палубы, как провалился.
Незапечатанное письмо жгло пальцы. Ну что Шур за человек? Был бы на его месте Ромка, сказал бы: «Ты что, без рук, сам отдать не можешь?» Или: «Я тебе не почтальон!» Ни за что не взял бы. А он… Ну что он, Шур, будет делать теперь? Отдать письмо — это значит, подойти к ней самому и заговорить. Такое трудно себе представить. Но пугало не только это. Шур понимал, что письмо не обычное, не простое. В нём запрятано что-то, что посягает на его, Шурово, счастье, хоть и несбыточное. Он, конечно, знал и видел, какой успех у мальчишек имеет Лилия, но это было как-то от него в стороне. А сейчас он должен сам… своими руками… отдать ей… Разорвать бы в мелкие клочки это письмо и швырнуть в Волгу. И вдруг усмехнулся: за борт ничего не разрешают бросать. Даже любовь, если она на бумажке.
Первосменники уже обедали, а Шур стоял на палубе, как каменный. Он знал, что разорвать письмо у него не хватит смелости. Эх…
— Ты что, не проголодался, дружок? — спросил дед, торопливо проходя мимо, — давно уже приглашали.
Шур не пошевелился. Никита Никитич остановился, внимательно посмотрел на него, пожал плечами и… двинулся в ресторан один.
Время шло. Как же ноги были деревянными раньше? Чепуха! А вот теперь на них — гири. Многотонные. Неподъёмные. А дорога до ресторана сколько десятков километров? Нет, Шур никогда не дойдёт до него. Никогда в жизни. Он это понял совершенно отчётливо. Вот ещё шаг. Ещё. А расстояние не уменьшается. Туристы, наверно, уже второе едят или третье, а он… всё идёт.
Вот, наконец, дверь в ресторан. Но она закрыта. Такая огромная и тяжёлая, что он ни за что не сумеет открыть. Дверь открылась легко и свободно. (Лучше б не открывалась!)
Первое, что увидел Шур, войдя в ресторан, это длинную шею Оськи, на которой голова повернулась к двери.
«Меня высматривает, — понял Шур, — ага, увидел. Кивнул, подмигнул правым глазом».
Лилия в пёстром платье с оборочками, какого Шур ещё не видел на ней, сидела спиной к проходу, а
