точной науки». В этом Аскольдов как бы следует за Шпетом, который тоже посвящал свое «Сознание и его собственник» поиску метода точной науки. Но Аскольдов вообще любит преемственность и уютно ощущает себя в среде из мыслей других философов. Начало этой главы, надо признать, не слишком удачно:
«То, что называется сознанием, одушевленностью или жизнью, знакомо нам из внутреннего опыта и представляется чем-то наиболее известным».
Если посчитать, что Аскольдов здесь приравнял сознание к одушевленности и жизни, то можно сильно усомниться в его способности философствовать. Уж слишком это бездоказательно. Однако последующие высказывания позволяют понять, что он всего лишь говорит о полной неясности того, что такое сознание.
«Однако этой известности в смысле непосредственного переживания того, о чем идет речь, противостоит до парадоксальности скудное знание и понимание состава, источников и способов его существования. Точных и незыблемых понятий о природе сознания почти нет или, во всяком случае, неизмеримо мало по сравнению с тем, что мы знаем о природе стоящего перед нами дерева или лежащего камня».
Идет 1918 год. На дворе уже победила Научная революция и прямо сейчас заканчивается время Метафизики и Философии сознания, которая правила миром 300 лет! И вот последний защитник ее крепости признает: у нас нет даже понятия о сознании. Чем же они в таком случае занимались все эти века?!
«Правда, психология обладает довольно обширным материалом описанных фактов, относящихся частью к составу сознания, частью к связи его с физическим организмом и явлениями внешнего мира».
Это утверждение философски некорректно, как это принято говорить. Если у тебя нет точных понятий о сознании, то ты не можешь утверждать, что делал описание именно его фактов. Правильно было бы сказать, что делались описания того, что считается сознанием среди философов, или того, что называется сознанием в народе. И те и другие могут ошибаться, относя что-то к сознанию. Причем, наверняка ошибаются. Разница только в том, что народ ошибается изредка. Точнее, отдельные люди могут называть сознанием что-то, что не входит в общенародное понятие сознания. А вот философы ошибаются почти всегда, и лишь небольшая часть их понятий о сознании совпадает с народным понятием и еще меньшая относится к действительному сознанию. Они и начали с того, что не интересовались собственно сознанием, а потом веками разворачивали это основание в свою науку. Аскольдов свидетельствует:
«Однако и это знание фактов довольно случайно и неполно, не говоря уже о том, что всякое хоть сколько-нибудь углубленное уразумение этих фактов относится всегда к области той или иной гипотезы философской или психологической. Психология не обладает даже твердо установленной феноменологической квалификаций состояний сознания. Во всяком случае, элементарный состав сознания понимается различными психологами далеко не одинаково. Более того, оказывается, что этот наиболее близкий нам предмет даже в качестве непосредственной данности характеризуется нередко прямо противоположными чертами».
Уже в ближайшие годы сознание будет изгнано из Психологии, как та проклятая тема, о которой долго спорили и договорились молчать. Наука очень часто достигает своих целей силой и общественным мнением. И это совсем не поиск истины.
Аскольдов, словно в его лице Философия сознания сделала последнюю попытку проснуться, думает и ищет. И начинает он с описания исследуемого явления.
«…основные свойства сознания остаются для непосредственного наблюдателя неясными и колеблющимися.
Причины этой феноменологической недоуясненности состава сознания различны. На первом плане, конечно, стоит своеобразие сознания, как опыта внутреннего, по сравнению с опытом внешним. Какие бы черты сходства и подобия между ними не находить, сознание, во всяком случае, обладает исключительной, по сравнению с предметами внешнего опыта, изменчивостью, неповторимостью своих состояний, непрерывностью их переходов и постоянным слиянием разнородного. Это наплывание и рассеивание состояний сознания, постоянное смешение и как бы сплавление его составных частей придает сознанию характер облачности. Уже по одному этому четкая классификация здесь так же трудна, как на облачном небе».
Это первая попытка действительно отбросить все философские предвзятости и попробовать описать то, что считаешь сознанием. К ней надо было добавить вначале: когда я пытаюсь созерцать свое сознание, то обнаруживаю, что оно облачно. Иной наблюдатель рассмотрел бы что-то свое.
Однако в целом это понятие Облачности сознания я считаю столь же значительной находкой, как и Джеймсово понятие Потока Ума. Мысль течет, а сознание клубится. Оно заслуживает более подробного описания. В этих облаках скрываются вполне определенные части. Их только надо рассмотреть. Но Аскольдов идет дальше. К сожалению, он опять не добавляет: я гляжу в себя и вижу. Из-за этого мысль его как бы теряет проницательность.
«Кроме этой вполне очевидной причины, мы готовы высказать предположение еще и о другой, состоящей в отсутствии специальных органов внутреннего восприятия.
В человеческом опыте наблюдение всегда было устремлено, а потому и изощрено, в направлении к внешнему. Мы не хотим, конечно, сказать, что столь же упорное и долговременное стремление внимания внутрь сознания выработало у человека что-либо подобное зрительному или слуховому аппарату, приспособленному для зрения или слышания своих собственных переживаний».
Я гляжу в себя и вижу, что у меня вроде как бы нет органов внутреннего восприятия… во всяком случае, подобных зрительному или слуховому аппарату… Потом я гляжу еще и понимаю, что ищу органы, аппараты, и значит, заглядываю не в свое сознание, и даже не в себя, а в образ себя, где я представляю себя машиной! Бр-р!..
Но я тут же понимаю, что я рассмотрел не само сознание, а какой-то его слой, состоящий из образов. Мысль об образах напоминает мне о столь любимом у психологов понятии переживания, и я тут же вспоминаю, что когда переживаю какое-то воспоминание, то и вижу и слышу все, что в нем происходит. И это значит, что там, в сознании, я обладаю способностью внутреннего восприятия, подобной и слуху и зрению сразу.
В этом «Внутреннем Ведении» совмещаются все мои воспринимающие способности, да еще и способность воспринимать само сознание! И это знает про себя каждый. Поэтому Аскольдов, словно вспомнив об этом, вдруг говорит:
«Способ внутреннего восприятия, конечно, должен быть столь же своеобразным, как и сам предмет этого восприятия.
Однако вполне естественно предположить, что этот способ может иметь свою эволюцию. Если такая эволюция способности человечества в целом более чем вероятна, то человечество в целом стоит, конечно, на первой ее ступени».
И опять же непроизвольно восклицается вопрос: чем же занимались все эти века философы?! Почему, захватив в собственность право говорить о сознании, они не развивали орудия его исследования, не создавали школу наблюдения сознания, не учили этому людей? Может быть, они боялись, что, научившись видеть, мы разглядим, что король голый? И нет никакой действительной философии, а есть лишь служанка Науки?
«Третья причина есть следствие первых двух. Она заключается в отсутствии подходящих образов, понятий и даже слов для характеристики и выяснения природы сознания.
Наша наука и вообще весь обиход мысли слишком односторонне напитаны материалом внешнего опыта. Вследствие этого для характеристики внутреннего часто не хватает чисто инструментальных средств научной мысли».
Для характеристики внутреннего не хватает не научных средств. Для этого не хватает желания познать себя. Как тебе есть дело до внешних целей, например, до того, чтобы стать ученым, так и Наука занята лишь тем, что хотят люди. Цирцея заботится о своих тварях и дает им то, что они хотят…
