образов, позволяющих вести рассуждение строго и непротиворечиво. Во второй главе Тарханов делает еще одну попытку дать определение духу. Он опять оказывается 'совокупностью процессов':
'Психические явления подразделяются современной психофизиологией на две главные группы: на группу сознательных и бессознательных.
Все то, что протекает во внутреннем поле зрения нашего сознания, как-то: сознательное ощущение, восприятие, представление, понятие, чувство, аффекты, внимание и воля, — все это составляет содержание первой группы и обнимается одним общим названием — дух.
Все же, что стоит вне поля зрения сознания, ниже, как говорят, его порога, относится к области бессознательных психических явлений. Мы уже видели, что человек не сознает, по крайней мере, более половины всех тех явлений, из которых скалывается его телесная жизнь, в особенности все, что связано с явлениями кровообращения, дыхания, пищеварения, всасывания, усвоения, обмена веществ, выделения и т. д.
Все эти явления протекают вне сферы сознания и, стало-быть, протекают ниже порога его; они дат о себе знать нашему сознанию лишь при болезненных уклонениях от нормального течения, то есть когда органы заболевают, или изменяется ход их отправлений'.
Сначала обратите внимание на то, как дух подменяется «сознанием» в смысле способности сознавать. Подмена эта незаметна для естественников, но в ней явно есть нестыковка двух понятий, потому что сознавать может только некто! Само по себе «сознание» деятелем быть не может. Но убираем дух, и «сознание» гипостазируется, как говорят философы, превращается в искусственно и неправомерно созданную вещь или сущность.
Не будь совершено этой подмены, будь Тарханов строг в своих рассуждениях, его высказывание прозвучало бы так: когда тело само не справляется с неполадками, оно сообщает о них духу, требуя помощи…
Эту неточность в рассуждении ранних полит-физиологов научное сообщество устранило просто: оно перестало вообще упоминать дух, просто вытравило его из сознания членов научного сообщества. В итоге все те явления сознания, которые раньше непроизвольно соотносились всем европейским человечеством с духом, стали соотноситься с работой нервной системы. Отпала сама необходимость увязывать прежние понятия с новыми, с ней отпала и надобность в таких неловких переходах, какие делает Тарханов. Осталось лишь определение духа как совокупности то ли функций, то ли процессов.
Но это не все нарушения строгого рассуждения. Другой шов просматривается в выводах, которые делает Тарханов из приведенного рассуждения.
'Из сказанного ясно следует, что от мира сознательных актов к миру бессознательных должен существовать ряд постепенных переходов, а следовательно и обратно — должны существовать постепенные градации, путем которых бессознательные акты переходят в сознательные…'.
А далее он рассказывает о физиологических гипотезах о 'спинно-мозговой душе' Пфлюгера и Бунге. С них же начинал и Вундт.
'Так, даже целесообразность спинно-мозговых рефлексов они стремятся объяснять деятельностью особой спинно-мозговой души, обладающей своего рода рассуждающею способностью, хотя и более ограниченною и темною, чем сознание, доставляемое нам головным мозгом…
…а М.М. Манасеина доказывала в своем замечательном сочинении 'О сознании' существование различных степеней сознания в животном царстве и в различных частях нервной системы одних и тех же животных и предложила называть эту низшую ступень сознания сознательностью.
Став на эту весьма правдоподобную точку зрения, отрицать которую нет никаких оснований, мы должны будем допустить в человеке существование области бессознательных психических явлений, области, соответствующей низшим ступеням сознательности'.
Я пока не хочу оспаривать ни одно из утверждений физиологов, я лишь показываю, как эти утверждения менялись во времени, я делаю археологию. На рубеже двадцатого века физиолог мог еще позволить себе вполне дружественно обсуждать предположения о том, что у человека может быть дух, пусть и понимаемый как 'совокупность функций сознания', и может быть 'телесная душа'. При этом между ними очень четко разделяются 'степени сознательности', а по сути, описывается, что у 'Телесной души' и у «Духа» есть свое сознание и свой разум.
В позднейших сочинениях это исчезает, потому что делает физиологию уязвимой. Убирается, в действительности, жестко, порой вместе с людьми, которые смели так рассуждать. И сам Тарханов уже готовит почву для репрессий на инакомыслие в науке и обществе. Это видно по началу его книжицы. Не забывайте, что это агитка, написанная в преддверии революции, поэтому она не рассуждать, а убеждать и осуждать, что и звучит в его резком осуждении чтения мыслей, которое я приведу.
Приведу целиком, потому что это зернышко научной нетерпимости, из которой вырастут будущие травли и репрессии советской поры. Но еще важней для меня то, что в действительности это рассуждение направлено против самонаблюдения.
'Главной особенностью психических явлений служит их резко выраженная субъективность в отличие от телесных процессов, отличающихся своей объективностью.
Каждому известно из личного опыта, как скрытно совершается работа мысли, работа воображения и чувства, как совершенно неуловимо для других мы направляем наше внимание то на те, то на другие стороны как лично нашей жизни, так и окружающей среды, как незаметно от всех других мы принимаем те или другие решения, касающиеся нашего поведения, образа действия и т. д.
Стоит вспомнить все это, чтобы сразу признать, что весь этот мир душевных явлений доступен непосредственно только нашему внутреннему чувству, только самонаблюдению, и, следовательно, весь этот мир явлений отличается крайнею субъективностью.
Недаром говорит пословица, что 'чужая душа — потемки', и, действительно, читать чужие мысли, чужие чувства, несмотря на такое обилие фокусников, выдающих себя за чтецов мыслей и чувств, представляет непосильную ни для кого задачу, и если, в самом деле, некоторым фокусникам и удается угадывать задуманные в пространстве предметы и т. д., то это лишь потому, что сам загадывающий невольными движениями и толчками приводит чтеца мысли к задуманной цели…
Пока отметим только, что ни одна мысль или игра фантазии, ни чувства — если они чисто отвлеченного характера, и не связаны с представлениями о движении или положении предмета в пространстве — не могут быть угаданы никаким чтецом в мире'.
Категоричность этой брошюры в действительности есть пример научных домыслов. Разве Тарханов исследовал то, что так решительно заявляет? Разве вообще кто-то это исследовал? Всё, чем он обладает ко времени этого революционного заявления, — пара посещений выступлений цирковых фокусников, которые, очень вероятно, действительно были ловкими шарлатанами. И что делает ученый? Если вдуматься, он не задумываясь и не стыдясь делает именно шарлатанов основанием для своих научных построений… Лишь бы только добиться нужному ему воздействия на умы обывателей!
В этом он подлинный ученик своего великого учителя Сеченова, который именно так строил физиолого-политические сочинения, начиная с 'Рефлексов головного мозга'. Сначала он потрясал и смущал воображение читателей кровавостью своего мировоззрения, а потом внедрял в разворошенное и израненное сознание новые образы, которые становились модными.
Вот так и рождалось наше современное понятие о духе, как совокупности психических процессов или социальной потребности жить для других на месте взорванного и выжженного Града, когда-то утвержденного в нашей душе…
Глава 2. Языковое понятие о духе
Языковеды в своих определениях гораздо ближе к подлинной науке. Даже если они с чем-то не согласны по идейным соображениям, они не в силах не отметить сам факт существования понятия и соответствующего ему слова. Поэтому они вредят мельче, задвигая неприятные им народные понятия куда-нибудь за научные, так сказать, в зад. Исходно же должно стоять то, что лингвист считает научным.
