одолеет и свобода меня совсем сожрет. Так что меня не тронь во избегание мучительных переливаний, а гони сколько на храм.
– Я тебя какой-нибудь доской отодвину, – оглянулся Арсений и потрогал вонючую нижнююю бочку.
– Все прибрал, все багры, слеги и даже щепки соскреб на согрев души и сховал до последнего пришествия. Не ищи, – предупредил святой пройдоха. – Поройся лучше, вижу – есть срамные знаки. Чую, духом сладким смрадным несет с потайного кармана.
Арсений машинально сунул пальцы в карман куртки и с удивлением вытянул вместе с обратным билетом на электричку забытую пятерку сдачи и бабушкину фотографию.
– Ну, на, – протянул он монету кликуше, – раз на храм обираешь.
– Не зазорно, – возразил, отодвигаясь, бледный заразный человечек Харлампий. – Ты лучше думай хорошее, как я тебе помог смертельную инфекцию избежать, и как потом крупица храма, мною на моей могиле воздвижаху и освящаху, – будет и от тебя. Выйдешь – налево не ходи, песку в ботинки насыпешь, и направо не ходи – туда и электрички не любят сувать нос. А прямо – пути нет. Сам выбирай…Может со мной постоишь? Я тебя замом по земным вопросам оформлю…А что это у тебя за образ такой? – потянул заразный старушкину фотку.
– Знакомая одна, – не дав собеседнику толком взглянуть, убрал снимок Арсений.
Харлампий, птица Феликс вещая, стушевался, сжался, скукожился и совсем ссохся, мотнул и, как дурень, покивал головой. – Приходи еще, человеце, – просипел он. – Образа посмотрим, пальцами потрогаем. О тринадцатом ряде меня сыщешь. Второй в глубизну. Постой еще рядом, – попросил. – Замом оформлю. Тепло от тебя.
– Спасибо, – пробормотал Алексей Фомич и бросился мимо. – Хоть куда успеть бы.
– Это как водится, – просипел местный грешник, дергая щекой. – Все хотяху, ни один успеваху.
В жалком свете дальнего недобитого фонаря и вправду перед растерявшимся географом открылись два лаза в слудующем закоулке, для сохранности прикрытые серыми щитами старой гвоздеватой фанеры. ' Черт с ним, с песком, – решил блуждающий искатель замысловатых встреч. – Хоть электричку встречу', – и отодвинул звонко взвизгнувший ржавыми гвоздями склизкий лист.
Но недолог и тут оказался путь. Через десяток-другой шагов он споткнулся о какую-то деревяшку и, чуть не распластавшись, рукой нащупал сухой голубиный помет в песке и шаткое ограждение старой песочницы. Брякнула гитарная струна, зажглись и замелькали огоньки папиросок, и Арсений увидел себя посреди песочницы, возле которой пацаненки и пацанки лет двенадцати с гаком кучковались сидя и стоя, по двое и по трое.
– Ребята, а где тут электричка? – спросил совсем заплутавший географ.
– Кофе и сигареты… – звонко пропел один, брякнув не в строй по гитарным струнам.
– В гробе, – ответила какая-то девчушка. – Я тут электричка, – и звонко засмеялась, перегнувшись назад почти вдвое.
– А вы что тут делаете? – сразу же удивился Арсений своему вопросу.
– Уроки делаем. Кулички печем, формочки наполняем, – пропищала хихикающая девчушка. – В ножички играем, и в салки. Видишь – вся засаленная, – и она приподняла подол короткой юбчонки. – А ты, дядька, кто?
– Я слесарь, – заученно не подумав ответил учитель. – А где электропоезд, в какой стороне, ребята?
– Сторона позорная, мурка поднадзорная, – пощелкал по струнам гитарист.
– Этот не слесарь, это похож на новую географичку, – резонно заметил баском из темноты папиросный огонек и сильнее затлелся.
Но ему возразили другие.
– Сейчас не отличишь. По обществоведению сама гавкала – на подсобном огороде с мотыгой пашет…
– Он больше на чучело скелета в зоологии похож…А, может, это денежный мешок с дыркой для рта…как у копилки..
– Как наш физкультурник, когда бомбу сегодня искал…
– А бомба-то была настоящая?
– А то. Так муляж делать надо, а этого добра, что вшей у бобра.
– Ладно, ребята, тогда пойду, – уныло пробормотал Арсений, сожалея о несостоявшейся беседе.
Но вдруг увидел выставленные хлопчиками из темноты сверкнувшие в огне сигарок парикмахерские бритвы, остренькие шилочки и точеные треугольнички напильничков.
– Кофе и сигареты, – звякнул гитарист, не спеша дергая струны. – Пошлину плати, за проход нашей родной улицы. Пять минимальных откатов и еще на пузырь спрайта.
– Денег-то у меня нет, – с сожалением протянул географ. – Все отдал свободным женщинам и заразному святому. Да и где тут улица? – поразился Арсений Фомич, удивленно оглядывая заваленный рухнувшими гаражами пустырь. – И улицы у вас тут нет, и проулка.
– Во, Краснуха, как твоя матерь Эвелина лохов умеет раздевать, учись, неоконченная пятилетка, – хохотнул паренек, а смешливая Краснуха засучила в песочке ножками, будто зашлась в танце.
– А ты, дядька, устройство сралки знаешь? – спросил гитарист, откладывая инструмент.
– Вы бы, ребята, лучше в школу ходили. Там и веселее, чем у вас.
– Кабан, Папане слесарюга нужен, – чихнул голос из темноты, пыхнув огоньком.
– Без твоей сопелки не упомню, – сообщил музицировавший, оказавшийся кабаном. – Краснуха, покажи дядьке школу.
Тут перед географом возникла засалившаяся девчушка, захихикала, отдала пионерский салют, повернулась спиной и сказала:
– Ты, дядька, школу с какого места осматривать будешь, с актового зала или с мастерских? – и, вдруг, ловко нагнувшись, спустила трусы и представила онемевшему путешественнику худючую мосластую попку.
Тут же какой-то хмырек, не выпуская сигарету, присел за путешественником, а другой, подлетев, с силой пхнул его в грудь, и Арсений Фомич кубарем покатился по песочнице, выронив фибровый чемоданчик, сметая горстки песка, куриного помета и судорожно кашляя.
– Дядька, струмент, барахло! – крикнул гитарист, стоя над поверженным и мотая старушкин чемоданчик, и бросился прочь.
А Арсений Фомич в бешенстве вскочил и, отпихнув пару напильников и заточек, помчался за похитителем.
Только ветер, подстывшая к ночи грязь, да редкие, шарахающиеся к обочинам прохожие знают, как ему удалось, мчась впотьмах за мельтешащим силуетом, не потерять похитителя, то мелькающего серым упругим кошачьим пятном на верхней доске забора, то подлезающего ластящейся ящерицей под брюхом застывшего в холодной стали маневренного тепловозика на давно запасных путях, то падающего и карабкающегося по горке хмурого шлака или прыгающего через неудачно сложенную поленницу.
Наконец пацаненок Кабан попытался скрыться, шмыгнув в какую-то освещенную дверку пивнухи, над которой величественно мелькнуло не всеми горящими буквами ' Касабланка', но был крепко схвачен Арсением Фомичем и прижат к давно не крашеной тертой боками дощатой стенке.
– Папаня, – заорал пацаненок, – я тебе слесарюгу сволок, сралку починять.
Арсений, поначалу принявший 'папаню' на свой счет, оглянулся и обмер. Кабан, и вправду, пригнал его в пивнуху, где пара лавок была уставлена задами здоровенных жлобов, а длинный стол перед ними – несметным скопищем рюмок и фужеров в разной стадии пустоты. В угол одной из лавок и забился, видно страшась неласковых рож, еще один малолетка, белобрысый, вихрастый и тощий, одетый кое-как и, видно, несколько дней назад. ' Ребенка мучают, звери вечерние', – мелькнуло в перетасованных колодой дня мыслях запыхавшегося географа.
Один мордоворот приподнялся с лавки, подкатил крупным чугунком, приподнял высоко локти, так что шея погрузилась в плечи, и, глядя на Арсения паровозом и дыша недельным салатом из чеснока, строганины и рыбной молоки, приправленного водкой, уксусом и потом, коротко и страшно рыкнул ' У-у!' и ткнул двумя початками пальцев в Арсения. От неожиданности Полозков выпустил добычу, и Кабанок быстренько склизнул к школьному приятелю в угол скамьи и пристроился рядом, уволочив и
