не вполне вылупившуюся натуру на оголтелые компоненты. Причем такие, от которых булькает сердце и сереет кровь. Откуда берется, в себе и не замечал. Когда хочется сказать себе правду, замолкаю. Наверное, урожденно попал не в ту квашню…
– А не кажется ли Вам, – жарко поддержал адвокат, – что мы сами, я, Вы – хуже знаем свое нутро, чем внешний незамыленный глаз. Более того: и сделаны мы не своими руками, и не внешними нашествиями ветреницы-судьбы, да и не путаницей генов с высокими силами. Это все, извините, принаучная ахинея. А сцеплены, кто бы подумал, случайными случками света, спермы, настроения, направления ветра и угрызений мысли. То есть мы, я, Вы – фантом, сделанный суррогат несоединимого. И несем в себе что- нибудь этакое, загадочное и несоединимое? А? Вот, ведь, Вы точно содержите и несете, догадываясь об этом?
– Тезис интересный, – всполошился географ, вообще склонный поумствовать. – Знаете, получив от судьбы пару оплеух, я в свое время занялся неопознанными судьбами вещей. В частности на примере мифической Атлантиды. Ну, знаете…Это ближе к профессии. И теперь я убедил себя – в ее гибели не виновны ни природные катаклизмы, ни траурные традиции рабовладения, ни, особенно, ущербные исследователи ее истории. Эта Атлантида – фантом, выросший специально нам в назидание на обломках легенд о Хаме, о переворотах в гигантских атлантических циклонах, о третьем пришествии и прочая. А мы сами, носители этих легенд – выносили и родили их на перепутьях перепуганного мира. Вот Вам кажется во мне загадка. Ан нет. Внутри только уныние, чужой ненужный шепот и несколько слабых химических реакций на свет и хлеб. Не возвеличивайте вещи, особенно живые. Человек, наверное, прост.
– Экий Вы. А, знаете что? Я Вас, пожалуй, Полозков, без гонорара все – таки не отпущу.
– Извините?
– Дружить и дружбой дорожить – это не по нынешнему времени. Давайте просто – Вы мне, я тебе. Вытащу Вас из этой абсурдной трясины…
– А чем же я Вам, в этом положении, – удивился географ. – Мои возможности…и зрение.
– Чепуха, – отрезал Теодор. – Вы произведете для меня какую-нибудь форменную чепуху…или… огромную услугу. Ну, например…М-м…У меня дочь – непослушная ерепенистая скандалистка. А Вы прикинетесь ненадолго…я Вас представлю…
– Представите? – растерялся Арсений.
– …как ее жениха. Только и всего. По рукам?
– Но…
– Черт возьми, дайте хоть на секунду ощутить ласку жизни – вот, у дочки жених. Что все идет на лад. Соглашайтесь на чепуху, чуть что – увильнете. А уж я…все сделаю.
– Ну… – замялся Арсений.
– … на пяток дней. До жениного дня рождения. И всего то.
– Не знаю, не знаю, – сам удивился своим словам Полозков.
– А приходите-ка…послезавтра, часиков в 12 в офис, еще поболтаем. На визиточке адрес. Кстати, познакомлю Вас с таким же, как Вы, восхитительным человеком и старичком, умником сказочным. Между прочим, наш областной бывший ГКЧП. Теперь, конечно, на пенсии, гадает, предрекает встречи с метеоритами. Не старичок, кладезь шуток и гримас жизни. А сейчас отдых, отдых.
Тут же вперся старшина и уважительно пригласил:
– Пройдемте, задержанный, законно отдыхать.
В темной конуре, помимо далекого звука милицейской дежурной аппаратуры, попискивала мышь.
' Что она здесь жует?' – подумал Арсений и стал проваливаться в глухой безнадзорный сон. И уже в этом сне ему причудилось другое шепчущее белое пятно посреди некой стены. Оно голосом святого грешника всея Руси, сторожа районных чистилищ и заразного непроходимца вещало чушь:
– До Пасхи теперь дотянешь, это я тебе, вещая птица Феликс, сказаху. Раз ты сребренника мелкого обратной половине райских кущ не пожалел. Будет тебе долька храма и храмной свободы отпускаху. А не прост ты, слесарь. Тут по тебе все погоны в плаче убиваху и сети расставляху. Одначе, бежи живность, покель силушка разумения не затме, откидай серебряны копытца, да испей оттудова, со следа сладкого, святой водицы. Эх, напасть…не пропасть…
С утра барабанщик заспешил в партийный сине-зеленый офис, потому что его там ждал музыкальный приятель, несколько единомышленников и труд по пересчету испорченных халатностью властей зеленых насаждений, тем более что на учебной кафедре муниципального политеса объявился библиотечный день.
В штаб-квартире, кургузенькой однокомнатной квартирке на первом этаже трухлявого дома, лишь одна боевая подруга исполнительного секретаря двумя пальцами набивала в компьютер на, кажется, французском языке предложения международным коллегам о совместном и наболевшем.
Так, со стороны синих и 'Белого налива' предлагалась свежая кровь идей, вернее, сок соображений и, вероятно, инициативные руки на летний сбор в апельсиновых рощах. Просили же, по возможности, крепкие скрепки и прочные файлпапки. Не подумайте, что такая международная дребедень не приносит законных плодов, отнюдь. Только недавно вдруг к офису, и тоже поутру притащился гигантский грузовик, оттуда четверо молодчиков под торжественные звуки трехэтажного мата вытянули огромный, огромный зеленый кожаный диван и водрузили его, заняв все место, в малюсенькой кухоньке. Диван препровождало письмо из мебельного испанского центра 'Баскудо', где белым по черному было написано, что изделие это не тахта со спиной, а подарок местным природосохранителям от идейных соратников из далекой Барселоны.
Барабанщик же еле успел расположиться в своем крохотном рабочем углу, как вдруг увидел чудное чудо. Да такое, что барабанщик схватил за бока музыкального друга и за веревку нацепил его на грудь, а в руку схватил одну подвернувшуюся палочку. Да сами вы посудите, не растеряется ли кто, увидев сие.
Сие со звоном колокольчика открыло дверь и явилось в комнату. Было это сие сиятельной юной девушкой с пепельно серыми расхристанными и крутящимися по плечам волосами, в ослепительно белом и слишком коротком подвенечном платье. На плечах создания топорщилась телогрейка. Серые глаза явления мокро блистали нервной экспрессией, а из под коротковатого свадебного наряда выползала полоса черной фигурчатой комбинации. На ногах явления болтались крупные кеды. Девица держала в руках палку с самодельным плакатом ' Женщинам свободных профессий – трудовые гарантии'.
Барабанщик, как пораженный подагрой французский кирасир, поднялся и стукнул палочкой в инструмент.
– Вот, пришла записываться в партию, – молвило явление.
Очкастая худая залежалка, она же боевая подруга секретаря, уронила с носа черные очки, приподнялась, но, не в силах устоять, рухнула на пол мимо круглого крутящегося стула, нелепо задралась ее длинная черная глухая юбка, но она, не обратив внимания, принялась почти беззвучно, чуть взвизгивая, хохотать.
Барабанщик, сегодня одетый в длинные вельветовые круглые на ляжках брюки, вновь нервически щелкнул палочкой. Тогда пепельная девушка сделала в комнату шаг, упала на стул и принялась безудержно и глубоко рыдать. Минут через пять или семь партийцы собрались с духом, приблизились к стенающей и взялись ее увещевать, а залежалка так и поглаживать по плечам и волосам.
Девица, сморкаясь в телогрею и кашляя, все таки поведала по просьбам присутствующих свою краткую историю. Но многого, очень многого она рассказывать чужим людям не решилась.
Не сказала она, что ушла из училища, где обещали готовить медсестер, а готовили нянек и сиделок, после того, как объявилась за обучение нянькиному ремеслу немалая плата, хотя завхоз и сказал ей, что может от этих тягот освободить отдельно сообразительных учащихся. Конечно, была она в училище уже не совсем девчонка, где это вы найдете такие училища. Но еще, дура, любила по детской передаче слушать сказки мастеров пера, где девушкам мешает спать только горошина, а юные принцы вынимают из грудных клеток сердце и оставляют на крыльце возлюбленной.
Однако стал приставать отчим, и очень сильно. Этого тупого огромного мужика с мокрым морщинистым маленьким лбом и короткими прыщавыми ручищами мамаша нашла на автобазе, надеясь на пожилое физическое счастье. Отчим дождался момента и велел 'дочке' примерить купленную как бы в подарок черную комбинашку. Трясясь от страха, та нацепила. Тогда отчим вытянул из глубины шкафа материно белоснежно отглаженное старое подвенечное платье со следами понизу незамытого красного вина. Она
