Она подошла к Элоизе, взяла за руку и заглянула девушке в глаза. Элоиза страшно покраснела, так что ее бледная сухая кожа покрылась прыщиками.
– Христова невеста, – произнесла мать. – Тут тебе и место. Чисть картошку, да кушай, невеста, намеси мне теста. На меня не смотри, я протухший фрукт.
И медленно пошла, и скрылась за дверью.
Еще добрых два часа молодежь плескалась под раковиной, жарила картошку, Июлий носил маме тарелку, бутерброды и чай с повидлом, а когда Элоиза взялась, глядя в темнеющее окно, собираться, сказал:
– Я тоже. Провожу. Хотя бы до партийной Вас явки.
– Сними ка шторы, Июлий, постираю. И не надо этого…Пока…Потому что мама у тебя хорошая. Да и битый небитого не везет.
И, набив пакет шторами, отправилась одна. А Юлий прилип горячим лбом к грязному стеклу и долго глядел наружу, потирая ушибленные плечи.
Отправился после банковского скандала домой и географ. Правда, зашел он еще по дороге в поликлиннику к глазнику и в свою школу, где поговорил с завучем.
– Раз уж вы пока на больничном, Арсений Фомич, то и поправляйтесь. Подменим, незаменимых в дружном коллективе нет, – успокоила его завуч.
В своем классе он застал лишь трех учеников – Тюхтяев и Балабейко клеили и пускали новые модели голубей, что тут же делать перестали при его появлении, спрятав в карманы намазанные клеем руки. А староста Быгина пожаловалась, тыча ладонью в бездельников:
– Вот, Арсений Фомич. На продленке, и той, клеют и пускают. Может их в Академию Жуковского сыновьями роты сдать. Хоть бы вы вернулись, а то смотрите – всю мне школьную форму клеем измазали.
Но географ отделался общими словами, секунду постоял перед открытым окном, вдыхая нервный апрельский воздух, и двинулся восвояси.
Перед подъездом он обернулся и сказал, не узнавая своего диалекта:
– Эй, мужик. Ты что за мной всю дорогу прешься. Делать ничего не научился? Ты кто?
Еще по дороге, блуждая в городе, Арсений отчетливо понял, что за ним приглядывают. Большего хлама натащить в зудящую голову было невозможно, однако реальность вовсе не собиралась коррелировать свои планы с очевидностью – одна и та же кепчонка над кургузой серой, заляпанной грязью замарахой-курткой все время мельтешила то в опасной близости от резавшего поворот трамвая, то ввинчивалась в плотную среду дородных, укрытых кожей и мехом плащей, то нагло терлась о пивные ларьки и винные витрины. Еще смешнее и нелепее было то, что Арсению стало казаться, будто кепченка не одинока, а ерзает в компании с какими-то небольшими юркими созданиями, которые, как шуршащие зверьки хомяки или полевки в высокой сухой траве, мчались среди нелюбезной толпы, расталкивая и качая встречных и получая подзатыльники и тычки. Это было уж слишком.
Правда, стояния у пивных углов дались куртке несладко – шаг преследователя сбился, он все чаще, шарахаясь и топыря руки, попадал под взгляд преследуемого. И вот теперь у своего подъезда, у проходной грязной арки с зазывно висящей наверху одинокой электрической лампой Полозкову удалось лоб в кепку сблизиться со следящим.
– Ты чего? Ты должен быть в дистанции, – нетвердо сообщил Полозкову грязноватый тип голосом ночного хулигана Хорькова, соседа по обезьяннику, и ткнул ему в грудь грязным пальцем, чуть плеснув пустоватой пивной банкой. – Это я за тобой приставлен. Ходи смирно, не бегай кобельком.
– Зачем за мной ходишь? – упрямо поинтересовался Полозков.
– Уплочено, – спокойно и мирно сообщил Хорьков, роясь в кармане и предъявляя какие-то сыпящиеся в лужу медяки. – Я теперь не быдло, а сексот, – гордо повторил он своего начальника.
– Кто-кто? – удивился географ.
– Так Чумачемко, майор звериный, меня закодировал. Ежели под протокол, то я теперь сексуальный отморозок, понял? Гляди, чего на холоде себе обморозил, жидкость сливал. У меня ныне и бабок полная лапа, – и он опять нетвердо вывернул из кармана вместе с огрызками семечек и ошметками окурков мятую кучку десяток и полтинник. – Видал? Я теперь пристроенный к тебе человек-тень, сексот – куда я, туда и ты. Кажный шаг влево-вправо, кажный вдох, а особливо выдох – так Чумачемко велел. Все чтоб про тебя на опись…изустно, так как ты от своих потерялся и в особой истории пропал. А дернешься, это уж я сам догадался, сразу ремнем, али чем подсобным навроде бритвы, тебя и удушу. Иначе мне этап и смирительная баланда. Так что, друх Сеня – ты на меня не серчай, такая гнида-планида.
– Зря ты взялся, – спокойно возразил географ. – А вдруг я тебя за неким углом комплектом тетрадей по темечку грохну. Мне то легче – вон ты, нетверый и шатаешься. И темечко у тебя самое слабое место.
– Это по мне все на опохмел, – отхлебнул Хорьков из банки. – Зря не гуньди, разве станешь мараться? Ты серьезный провиант, а я плешь обоссанная, главный местный хулиган Хорьков. Так что, путем. На сегодня из дома то, что – попрешься еще?
– Нет. Окончательно отдыхаю.
– Лады, – облегченно выдохнул смрадом Хорьков. – А то упаду скоро. Все одно хана, кровью после майора харкать, раз я отдельный самочинный человек, кого все боятся.
Тут две мелкие тени мелькнули у арки, а одна тень призывно крикнула:
– Эй, папаня, домой. Пошли домой, упадешь, – это и по виду и по голосу был знакомый географу мальчуган Кабан.
– Идите дядя домой. А то Кабан все из-за вас не уймется. Даже в школу назавтра удумал пехать – по такой жизни, орет, в школу лучше, – крикнула другая небольшая тень, похожая на испорченную песочницей Краснуху, дочку местной жрицы Эвелины Розенблюм.
– Ну все, лады, – махнул Хорьков без силы рукой и обвалился. – Иди, мужик, скатеркой.
Две тени отделились, выстроились именно в тех двух подростков и повели куда-то заплетающегося Хорькова.
Дома географ включил чайник и тупо уселся у телевизора, в котором какой-то корреспондентик с натянутым на лицо чулком улыбки суетился вокруг губернатора и нежно выспрашивал про дальнейшее процветание порта и портовых складов. Был совсем уже вечер или начальная ночь. Засвистел в голове чайник, запрыгала мельтешня экрана, и Арсений их выключил. Подошел к полке с географией, вынул тетрадь контурных карт и посмотрел на забрызганную кляксой пустыню. Левым, поврежденным глазом он видел ее значительно хуже.
Потом он опустил веки и увидел весеннюю февральскую ту же пустыню, местами покрытую ворохами трав и цветов необычных, фантастических форм, перечеркнутую между зеленящихся и текущих вверх кустарников стремительными дорожками следов бесчисленных местных обитателей – змей, полевок, тушканов, полосатых местных крохотных хомяков и птиц размером с хвост воробья.
И не сразу Арсений услышал звон. Пустыня звенит, решил географ. Но кто-то опять настойчиво дважды и трижды вдавил снаружи кнопку. За дверью стояла Рита.
– Входи, – пригласил географ. – Садись, если хочешь. Сними плащ, если хочешь.
– Пришла сказать тебе вот что. Ты не шути с ними. С барыгой, и с этим… Ноликом. Это шутники низкопробные. Понимаешь?
– Да.
Рита прошлась по комнате и, как завороженная, остановилась перед портретом в рамке давно умершей матери географа.
– Может останешься посидишь? Кофе выпьешь, – спросил географ.
Рита подошла к нему слишком близко и сказала:
– Что ж тогда меня не оставил. Я тогда с тобой готова была на кухонном столе ночевать. Или на подоконнике.
– Но я пришел чуть позже! Сказать тебе…А ты повисла на этом доценте…нарочно…
– Какой мы однако нежный, все же. Чуть позже… Два месяца – это две жизни, – и Рита протянула руку и поправила ворот его рубахи.
– Я теперь совсем не та, Полозков. Позади пропасть времени. У меня два любовника-мачо. И я вся грязная.
