как найти это разграничение, а?
— Я только вот сейчас. Случайно его потеряла, — оправдывалась Ольга, — но я найду, найду, — притопнула она ногой. — Подумаю, загляну к себе в душу и найду.
— Трудно вам это будет. — Тихо вымолвил Вольский, — а нам, нашему поколению еще труднее.
— Нет, — покачала головой Ольга, — нетрудно. Эта разграничительная черта сама скажется.
— Как? Где? Когда?
— Когда сами мы, мы сами, мы — русские, вступим в борьбу с советами. До сих пор ведь воюют одни немцы, а мы так — сбоку припеку, туда-сюда.
— И в целом никуда. Смею заверить, так и останется, пока Россия не вступит в климат демократической свободы. Надежд же на установление такого климата немцами абсолютно никаких, — вмешался в разговор Змий. — Сменим советы на немцев — и только.
— К черту вашу демократическую панацею, Василий Иванович, — прервал Змия Брянцев, — я-то ведь помню февральский хаос, шок, паралич всех сил и органов нации, кроме одного только языка. Хватит с нас! Если так, то избираю немецкий сапог, он, по крайней мере, крепкий, надежный, а не советский с дырявой подошвой и тем более не на расползающемся демократическом картоне!
— Ну, это как сказать, — крутил свою бородку Змий, — конечно, дело вкуса. А о вкусах, как известно, не спорят.
Три месяца назад, когда редакционный коллектив формировался и начинал работу, политических расхождений во взглядах сотрудников не чувствовалось. Всеми владел один и тот же порыв протеста против советчины. Не было разнобоя и в отношениях к немцам: все присматривались к ним, прищупывались и, кто робко, кто смелее, пытались оспаривать некоторые, явно нелепые тенденции розенберговской пропаганды. Но в дальнейшем, когда каждый из сотрудников достаточно твердо и ясно определил свое отношение к оккупации, наметил линию своего политического поведения, сказалась и разница политических взглядов на современное и будущее России.
Брянцев, рожденный и проведший молодость в черноземной полосе России, в традициях близости к крестьянству, к земле, к порождаемой ею стихийной силе, видел возможность возрождения России только в соках этой земли и добытчика их — свободного крепкого крестьянина, которого выращивали Столыпин и последний император. Строй крестьянской монархии мерцал ему неопределенно, но манящим светом. В нем он видел будущее, чисто русское, самобытное, отысканное и построенное без займов у Европы. Немецкое иго и запроектированное Розенбергом расчленение России его не пугали. Он слишком сильно верил в органическое единство народов Российской семьи, в возглавляемую Великороссией единую, общую их культуру, как в цемент этого единства. А временное засилье немцев? Конечно, только временным оно и может быть. Не по плечу сосну рубят. Не раз такие попытки бывали в русском прошлом и всегда с одним и тем же результатом. Пока же, кроме немцев, нет силы, которая смогла бы сломить советчину.
Ярым его противником был Змий-Крымкин. Провинциальный интеллигент, с раздраженным, неудовлетворенным самолюбием, он всегда, всю жизнь чувствовал себя чем-нибудь ущемленным. Его психический аппетит всегда превышал возможность удовлетворения его извне. Он это чувствовал и всегда, во всем искал обходных путей. Когда не находил их, что случалось нередко, страдал от своей ущемленности и вместе с тем любовался ею, видел в ней подтверждение своего личного превосходства над серым середняком. Панацеей от всех болезней России считал только демократическую республику, но и здесь был тоже теперь ущемлен: на развитие демократии в послевоенной России Гитлер не давал никаких надежд. Поэтому Змий остро ненавидел немцев и злобно шипел на них при каждом удобном случае, конечно, не в печати.
Вольский признавался откровенно, что у него совсем нет политических идеалов. Прежние, комсомольские, рухнули. Новые еще не выработались. Единственное, чего он хотел для освобожденной России, это установления в ней твердой власти.
— Пусть монархия, пусть даже военная диктатура, — говорил он, — но без поножовщины, без братоубийства, без грабежа. Скорее к мирной обывательщине, потому что все устали.
На почве этих разногласий нередко возникали споры о направлении газеты. Спорили главным образом Брянцев и Крымкин при непременных страстных репликах Жени. Котов при этих спорах хранил полное молчание. Политическая направленность газеты занимала его гораздо меньше, чем возможность выпуска толстого беллетристического журнала. А с ним не ладилось: материала было в избытке и вместе с тем … его не было. В редакционном портфеле этого журнала, бережно хранимом Котовым в его столе, лежали три тетради лирических стихов Елены Николаевны, автобиографическая повесть самого Котова, развернутая на фоне его пребывания в ссылках и тюрьмах НКВД, ворох такого же рода воспоминаний меньшего объема и сниженного литературного уровня. Больше ничего.
— Это вполне естественно, — говорил Брянцев, — когда человеку больно, нестерпимо больно, он может только кричать и только о своей боли. Только. Но заполнять этим криком двести страниц журнала, им одним, конечно, нельзя. Будем ждать.
ГЛАВА 24
Брянцев и Миша выехали в Керчь ранним утром на легком военном автомобиле в компании какого-то незнакомого штабного зондер-фюрера. Они заняли заднее сидение, он поместился рядом с шофером.
— Говорят, у немцев переднее место почетнее считается, а по мне заднее лучше, — вытянулся, откинувшись на мягкую спинку Миша. — Здесь есть куда ноги протянуть, а там сиди, как сморчок! К тому же и говорить нам с вами здесь удобнее. Смотрите, в степу весь покровский снег сошел, под зябь пашут и много! Один, два… шесть. Шесть пахарей вижу и все поодиночке. Значит каждый для себя.
— Фельдмаршал фон-Клейст разрешил свободный выход из колхозов с наделением выходящих землей и правом пользования инвентарем МТС, — ответил Брянцев.
— Так и надо. Эти, которые для себя засеют, грудью за немцев встанут, за свое добро!
— Да, инстинкт собственности глубоко в людях сидит, — не в ответ Мишке, но просто вслух высказал свою мысль Брянцев, — пожалуй, так же глубоко, кик инстинкт продолжения рода.
— А, по-моему, никакой биологии здесь не требуется, — сморкнулся за борт машины Мишка, — инстинктов, рефлексов этих. Просто жрать люди хотят — и все тут!
Автомобиль мягко катился по ровной, накатанной, прохваченной заморозком дороге. Просекли расступившуюся команду ремонтных рабочих — молодых девок-колхозниц вперемешку с пожилыми немцами, заштемпелеванными буквами ТОД.
Мишка присвистнул.
— Тю-ю-ю! Вот оно, почему мы скорость почти в сто километров развили — я всё вон на тот циферблат смотрю — дорога-то ремонтируется! Ну, немцы!
— Стратегическая, Миша, не забывайте этого.
— И черт с ней, что стратегическая! Все равно нам останется. А дорожка на все сто!
— Кому это нам?
— Как — кому? — удивился вопросу Брянцева Мишка. — Нам — русским, конечно, народу.
— Значит, по-вашему, немцы освободят нас от коммунистов, а потом, уложив на этом деле миллиончика два своих солдат, домой уйдут?
— За ихние потери платить, конечно, придется, — уверенно проговорил Мишка, — и надо платить. Чтоб по чести, деньгами или чем другим. А уходить им тоже придется. Не уйдут, так попрем
— Кто попрет? — не скрываясь, смеялся Брянцев.
— Мы, народ. И смеяться тут совсем нечему, — обиделся Мишка.
— Для этого, прежде всего, организация нужна, Миша, — подавил смех Брянцев. — Для организации — ее мозг, руководящий центр, правительство, а для него — люди.
— В самую точку попали, Всеволод Сергеевич. Своя русская власть!
— А для нее — люди, способные оперировать этой властью. Вот их-то и нет, — развел руками Брянцев. — Слушайте, что мне недавно Шольте рассказывал: в начале наступления, захватывая чуть ли не сотнями в день города и районные центры, немцы стали там учреждать местное русское
