Гостья просмотрела содержание папки и, не обнаружив для себя ничего интересного, отодвинула ее в сторону. Ее внимание привлекла голубка, опустившаяся на подоконник. Птица повернула голову, заглянула одним глазом в окно и, видимо, решив, что ошиблась адресом, тут же улетела. Голубка напомнила Вере Николаевне о сыне, большом любителе птиц. Любовь эту привила ему бабушка. В последнем письме сын писал, что вырастил галку, которая провожает его на службу, а затем возвращается домой. Письмо и фотокарточку сына Вера Николаевна захватила с собой и теперь не удержалась от соблазна, достала их из сумочки. «Вылитый отец», — сказала про себя, глядя на фотографию.
…Известие о гибели мужа пришло в начале сорок второго, когда Васильку пошел второй годик. Оставшись вдовой в двадцать два года, Вера Николаевна больше не выходила замуж. В трудные послевоенные годы училась, растила сына и не заметила, как пролетело время. Только морщины под глазами напоминали о прожитом. Ей не раз предлагали руку и сердце. Вначале как-то не решалась: казалось, что, выйдя замуж, она изменит покойному Ване, которого не переставала любить. А позже, когда рану затянуло временем, уже стеснялась повзрослевшего сына. Неистраченную любовь делила между сыном и работой. Ей многие завидовали: в тридцать шесть лет стала доктором медицинских наук. А она глядела на взрослого сына и горько плакала: он ведь совсем не знает отца. Когда сын рос, рассказывала ему об отце, воспитывала любовь к его памяти. И это не прошло бесследно: сын пошел по стопам отца, стал офицером, танкистом.
Задумавшись, Вера Николаевна и не заметила, как вернулся Каупт.
— Фрау Вера мечтайт? — потирая озябшие руки, спросил Каупт.
Вера Николаевна молча протянула Курту фотографию сына.
— Мой сын.
— О, официр! — удивился Курт и с грустью добавил: — Только не надо война. Я быль война. — При этом Курт многозначительно постучал по правой ноге.
Вера Николаевна не знала о причине хромоты Курта, он никогда не говорил ей о том, что был на войне, хотя встречались не раз.
— Когда же вы успели воевать — вы совсем молодой? — удивленно спросила гостья.
И тогда, опустившись в кресло, Курт поведал:
— …На участке фронта стояло затишье. Наши позиции от позиций русских отделяла небольшая речушка, подступы к которой контролировались русскими. Их берег был выше. Пробраться к источнику воды было очень трудно: русский снайпер, укрывшись неведомо где, стрелял без промаха. Иногда ночью удавалось набрать немного воды, но последних двое суток и ночью нельзя было подойти к воде: местность беспрерывно освещалась ракетами, спускаемыми на парашютах. Надо было обнаружить и уничтожить снайпера. Лучшие стрелки батальона выслеживали его, но напрасно. Потом пошли на хитрость: сделали чучело, которое и на близком расстоянии нельзя было отличить от солдата, повесили на него фляги и потянули через опасную зону, которую прозвали зоной смерти. Результата никакого: снайпер молчал, он не клюнул на приманку. В нашем батальоне служил мальчишка, — как это по-вашему?
— Сын полка, — подсказала Вера Николаевна.
— Да, да, сын полка… Вот тогда юный солдат и вызвался испытать счастье: вьюном пополз к реке и вскоре возвратился с полными флягами. Это повторялось несколько раз. Солдаты считали мальчика завороженным от русских пуль. Но однажды, туманным утром, мальчик, обвешанный пустыми флягами, пополз по обычному маршруту и… остался на полосе смерти: снайперская пуля пробила ему правую ногу. Рана оказалась не страшной, но все же юного вояку эвакуировали в лазарет. Через несколько дней уже в лазарете мальчик-солдат узнал, что советские войска предприняли большое наступление и от батальона ничего не осталось…
Каупт замолчал. Он медленно поднялся, подошел к столу, на котором стоял графин с водой, налил стакан и с жадностью выпил, потом вернулся на прежнее место, тихо сказал:
— Вы, конечно, догадались, кто был тот юный солдат? Да, ваш слуга. Я чудом уцелел. Наверно, потому, что был большой туман и снайпер плохо меня видел. Надо благодарить туман…
Когда Курт рассказывал, Вера Николаевна заметно волновалась. Она часто доставала из сумочки платок и вытирала увлажненное лицо.
— Вот так воевал ваш коллега, фрау Вера, — закончил Курт и вышел покурить.
Оставшись одна, Вера Николаевна, запрокинула голову на спинку кресла, вспомнила подробности того дня. Она хорошо помнила то туманное утро пятого апреля сорок пятого года. Ее вызвал комбат. В пилотке, в солдатской гимнастерке и брюках, плотно обтягивавших ее стройные ноги, она держала в руках каску и винтовку с оптическим прицелом. Зашла в землянку, представилась, комбат Егоров наспех допивал круто заваренный чай.
— А, явилась, голубоглазая, — весело сказал капитан и поставил на земляной пол алюминиевую кружку с недопитым чаем. — Говорят, что перед нашей позицией шастает какой-то связной фольксштурмовец, а ты вроде его не замечаешь… — Комбат вопросительно посмотрел Вере в лицо, а потом поднял глаза к маленькому окошку, что голубело под самым потолком, продолжил: — Скажи правду, Вера, ты жалеешь того немчика? Материнское чувство, так сказать?..
Капитан угадал, но Вере было трудно признаться в этом.
— Зачем вы так, товарищ капитан? Он ведь ползает, словно уж, попробуй…
— Убрать его надо, Вера, хоть мал, но он наш враг, воюет против нас, обеспечивает водой батальон.
Капитан нагнулся, достал с пола кружку, сделав пару глотков, поставил ее на прежнее место, потом вынул пачку сигарет, протянул Вере:
— Угощайся.
— Я некурящая.
— Жаль. Твои подруги дымят.
— Каждый по-своему с ума сходит, а я считаю, что это дело не женское.
— И молодец, раз так мыслишь. У меня все, Вера, можешь идти. Успеха тебе.
От комбата Вера направилась к своему окопу. Сначала шла пригнувшись через мелкий кустарник, потом по сырой траншее, а последние несколько метров ползла по-пластунски. Теплый, чуть душноватый запах травы и грибов щекотал ноздри. Где-то рядом изредка шлепались мины. А из головы не выходили слова комбата: «А может, жалеешь немчика?» Да, она жалела его, маленького, худенького, бледнощекого, с испуганными глазами. Каждый раз, когда видела его в оптический прицел, рука вяло опускалась. Что-то материнское, жалеющее теплило ее сердце. А полз он медленно и так неумело…
В окопе Вера аккуратно протерла фланелькой оптический прицел, припала к нему глазом.
Над речкой клубился туман. «Обожду немного», — решила Вера и на ощупь пересчитала зарубки на прикладе. Она всегда так делала, чтобы успокоиться. Зарубок было пятьдесят две, — число убитых ею фашистов, но сейчас почему-то она насчитала пятьдесят три. Подумала: может, кто-либо из товарищей нарочно сделал лишнюю зарубку; пересчитала вновь — ровно 52 — и успокоилась.
Несколько минут спустя она снова глядела в прицел. «А вот и пятьдесят третья», — мелькнуло в голове, когда она увидела шевелящуюся в тумане знакомую фигуру фольксштурмовца. Он возвращался от реки, обвешанный флягами.
Ах, ты, негодник, и принес же тебя черт на мою голову. Лучше бы ты заболел, тогда бы выжил, но, видать, не судьба. Что же мне делать с тобой? И ползешь, поди, не по своей воле… А может, и не такое ты глупое дитя, а злонамеренный фашистенок, который завтра срежет фаустпатроном наш танк?..
Прицелилась. Мушка привычно застыла на голове, но в последнюю секунду Вера не выдержала, перевела прицел с головы на ноги ползущего и нажала спусковой крючок. Это был самый мучительный выстрел. Она долго лежала лицом вниз, в траву, ощущая тяжелые толчки сердца. Не выстрелить она все- таки не могла, перед ней был враг… Успокоившись, Вера, вместо зарубки, сделала на прикладе винтовки небольшое углубление, напоминающее большую точку…
Каупт возвратился в сопровождении молодой девушки в белом халате, отдал ей какие-то бумаги и попросил куда-то отнести, а сам подошел к Вере Николаевне: хотел, видимо, продолжить разговор о войне, но Вера Николаевна упредила его, спросила:
— Вы случайно не помните, какого числа были ранены?
— Такое не забывается, коллега. Это было пятого апреля, — сказал Каупт и на минуту замолчал, а
