Произведение художественное, а стало учебником жизни, учебником мужества и воспитания воли. Даже название — как заповедь: «Повесть о настоящем человеке».
— Ты — настоящий парень, — сказал он Шевчуку, когда тот впервые поднялся на ноги и, пошатываясь, хватаясь за спинки кроватей, сделал первые шаги.
Шевчук улыбнулся, от застенчивости улыбка была кривоватой. Он пошевелил пальцами левой руки, пальцы почти не слушались, цеплялись друг за друга, словно лишенные костей, и, казалось, тихо поскрипывали.
— Руки будут работать, — сказал хирург.
— Будут, — подтвердил, словно говоря о другом, постороннем, Шевчук. — Будут, Анатолий Михайлович. Я экскаваторщик. Экскаваторщиком и останусь. В конторах сидеть — не для меня занятие…
Он вышел из госпиталя весной. Инвалид в двадцать четыре года: ноги подкашиваются, на руках по- прежнему еле шевелятся пальцы, не хватает сил, чтобы поднять пустяшный груз.
— Ты будешь экскаваторщиком, — сказал на прощанье Глушков.
— Буду, товарищ майор, — сказал Шевчук. — Спасибо, Анатолий Михайлович, — добавил он. Минула неделя.
— Не плачь, мама, — сказал он тогда. — Погоди плакать.
Родные места. Родное село. Родные люди. Знакомые девчата. Казалось, даже дома и те смотрят с жалостью и сочувствием. Анатолий отводил глаза: в жалости и сочувствии не нуждался.
— Я в клуб, мама, — говорил он.
А сам уходил в степь, за околицу, далеко, где никто не мог его видеть.
Он называл это: «готовить себя к жизни заново».
Руки вытянуты вперед. Сжаты кулаки. Разжаты. Сжать. Разжать. Сжать. Разжать…
Потом — подъем тяжестей. Тяжести — одно слово, что тяжести. Три килограмма — булыжник. Вверх, вниз, вверх, вниз. Через неделю камень будет потяжелее.
Дальше — ходьба. С каждым днем все больше расстояния, все шире шаг. Начались короткие пробежки.
Он возвращался на рассвете и валился на койку, обессиленный, усталый, гордый.
А на следующий вечер опять говорил:
— Я, мама, в клуб.
И уходил — в степь.
А мать провожала его взглядом, видела, совсем не туда направлялся ее сын. Вернее, он шел, куда следовало, куда должен был направиться.
«Спасибо Вам, дорогой Анатолий Михайлович, Вам и всему коллективу, — писал Анатолий тезке, врачу, другу, человеку. — Сила вернулась, а силы воли стало куда как побольше, чем раньше. Спасибо Вам…»
Была медицинская комиссия.
— Для работы на экскаваторе годен, — сказали ему.
— От службы в армии освободить, — сказал председатель комиссии. — Вопросы есть?
— Есть просьба, — сказал Шевчук. — Мои ровесники еще служат. Прошу направить в часть.
— Через месяц, — сказали ему.
«Через месяц приеду, дорогой Анатолий Михайлович, — писал он. — До скорой встречи».
Глушков не ответил.
Впервые за все время стало не по себе: вдруг пошатнулась вера в людей. Как мог не ответить он, Анатолий Михайлович, которому Шевчук верил больше, чем самому себе?
…А у него была рядовая операция. На столе в операционной лежал солдат, пострадавший от тяжелых ожогов. Требовалось произвести большую пересадку кожи. Дан наркоз. Началось осторожное отслаивание пласта.
Это была обычная операция. Таких доктор Глушков сделал сотни.
Случайности подстерегают человека там, где и не придумаешь. На то они и случайности.
Впервые в жизни в бланке истории болезни фамилия майора медицинской службы А. М. Глушкова стояла не внизу, там, где полагается стоять подписи. Она была занесена в самую первую графу — «Фамилия больного».
Вот что было записано там:
«Глушков Анатолий Михайлович. 1926 года рождения. Майор медицинской службы. Член КПСС.
Во время операции, которую производил майор медицинской службы Глушков, хирургический нож соскользнул и глубоко вонзился в кисть левой руки врача. Майор Глушков сам поставил диагноз: перерезаны сухожилие и вена. Ассистировавший врач капитан медицинской службы Соловьев приступил к продолжению операции. Был вызван дежурный хирург. Под местным наркозом наложены швы получившему ранение майору Глушкову. В ходе ее майор Глушков руководил действиями капитана Соловьева, оперировавшего солдата Токсубаева. Обе операции завершены успешно».
…Они встретились…
— Здравствуйте, Анатолий Михайлович, — сказал Шевчук неуверенно: может быть, доктор обиделся на него за что-то и потому не ответил на письмо?
— Здравствуй, тезка, — сказал Глушков. — А мое письмо тебя, очевидно, уже не застало дома?
— Конечно, не застало, товарищ майор, — ответил Шевчук.
Левая рука майора висела как-то странно.
— Вот, — сказал Глушков, перехватив взгляд солдата. — Пальцы не шевелятся, черт бы их побрал. Сухожилие перерезал.
Они помолчали.
— Но — будут шевелиться, — сказал Глушков. — Мы еще с тобой повоюем на мирном фронте, правда, Анатолий?.. Так, как говоришь, — с трех килограммов надо начинать? Вот и я так думаю. Пошли, потолкуем…
КОМАНДИРОВКА В ЮНОСТЬ
— Все это хорошо, — сказал редактор, — но в достаточной мере традиционно. Зарисовки о бывших воинах-героях труда, репортаж из воинского подразделения, воспоминания фронтовиков, солдатские стихи… Все хорошо, но все это было, и не раз. Не хватает гвоздя.
«Гвоздя» — так в редакциях называют особенно интересный, ударный материал номера, — действительно, не хватало. Щепакин понимал и сам.
— Оскудел, Лев Михайлович, — признался он. — Посудите сами, каждый год приходится мне планировать номер к годовщине Армии, я же не кибернетическое устройство, чтобы все время выдавать что-то новое.
— Да-а… — протянул редактор, и трудно было понять, что он хотел этим сказать. — А гвоздь придумать надо. Времени у нас не так-то много, две недели осталось.
Вечером Щепакин получил в секретариате командировочное удостоверение: такой-то направляется в такой-то гарнизон, срок командировки пять дней, и наутро ходил по перрону вокзала, дожидаясь поезда…
Он мог, разумеется, купить билет в купированный вагон и не сделал этого, а сел в общий, как
