т о г д а, шестнадцать лет назад. Мог он позвонить заранее в гарнизон и попросить, чтобы к поезду подослали машину, и не позвонил, намереваясь, как в те времена, добраться попутным грузовиком. Даже курил он сегодня не привычные «Любительские», а «Север», называвшийся, впрочем, раньше «Нордом», но не изменившийся от перемены названия ничуть. И делал он все это не столько намеренно, сколько почти бессознательно, и не умилялся и не играл в себя, тогдашнего лейтенанта, — ему просто невозможно было сейчас поступить иначе, только и всего.
Получилось так, как он и предполагал: шестичасовой путь в переполненном общем вагоне, случайные разговоры, попутная машина с бочками, перекатывающимися в кузове, вылизанное ветром шоссе и табачные искры, разлетающиеся по сторонам, — все было таким же, лишь сам он был уже иным, не тем розовощеким лейтенантом, похожим на сидевшего сейчас в кабине.
На проходной — это была другая, новая проходная, сложенная из кирпича и оштукатуренная, раньше здесь торчала бревенчатая халабудка, — придирчиво, без улыбки, дежурный рассматривал корреспондентское удостоверение и, не решившись допустить «гражданского», позвонил на всякий случай кому-то — наверное, начальнику штаба, резануло слух: «Есть!» (во времена Щепакина полагалось отвечать «Слушаюсь»), подобрел, подтянулся, козырнул и сказал, что проводит товарища корреспондента в штаб.
Было непривычно идти по городку в сопровождении дежурного, капитан следовал — как за начальством — в двух шагах и одним шагом левее, и для чего-то пояснял гостю: тут казарма, а это клуб, а там, подальше — столовая. И Щепакин поддакивал, и вдруг отчего-то решил никому не говорить здесь о своей прошлой службе в этом полку, он сам не знал, почему пришло такое решение, но показалось: так будет проще….
И штаб оказался на прежнем месте, и кабинет командира полка тоже. Щепакин подобрался невольно, раскрывая дверь кабинета, полковник встал ему навстречу и представился, будто начальству. За время работы в газете Щепакину приходилось не раз бывать в воинских частях и чувствовать там себя вполне свободно, а здесь был его полк, и то, что полковник представился Щепакину, будто начальству, вызвало смущение и неловкость. Щепакин бормотнул свою фамилию и должность, выслушал непременные: «Очень рады, милости просим, садитесь, пожалуйста», сел. В нескольких словах сообщил, что собирается писать очерк в праздничный номер, тема очерка пока еще вырисовывается достаточно смутно, надо поглядеть на месте, сориентироваться, а после он обязательно посоветуется с товарищем полковником, пока же хотелось, не теряя времени, пойти в роту. Непременно в третью.
Полковник постарался скрыть удивление и, кажется, недовольство, должно быть, третья рота не числилась в передовых, и ему не хотелось «подставлять» неладное подразделение корреспонденту, но Щепакин не отказался от своего намерения, ради которого, собственно, и приехал сюда.
— Ну, что ж, в третью, так в третью, — сказал полковник, стараясь быть приветливым и равнодушным, и получше найдутся роты, но, воля ваша, настаивать не смею, вам, должно быть, «наверху» порекомендовали?
— Нет, — сказал Щепакин, чтобы не вводить командира полка в заблуждение, — просто я об этой роте писал в свое время.
— Понятно, — сказал полковник, — так сказать, преемственность традиций, дело ясно. Ну, что ж, пожелаю удачи.
…Шустрый сержант с красной повязкой скомандовал старательно и звонко:
— Рота, смирно!
Дежурный по полку выслушивал рапорт, не прерывая, как это случается иногда. Наверное, он малость рисовался перед посторонним требовательностью и строгим соблюдением устава. Щепакин стоял чуть поодаль — и не знал, что ему делать с правой рукой, она привычно тянулась к головному убору. Вдруг ощутимо заметным стало и отсутствие командирского ремня, пальто показалось широким и нескладным, а весь Щепакин казался себе сейчас р а з б о л т а н н ы м, — словечко это имело хождение в т е времена. Он стоял в сторонке, и рапорт отдавался не ему. Он был здесь гостем. Гостем в своей родной роте.
Командир роты вышел из канцелярии и представился несколько недоуменно — в ротах не часты штатские. Щепакин объяснил, кто он, зачем и откуда. Командир роты, фамилия его была Забаров, тоже не выразил особого восхищения, как и командир полка, но законы гостеприимства и воинская сдержанность брали верх надо всем остальным. Дежурный по полку попрощался, а Забаров повел Щепакина по казарме.
Они шли по знакомому Щепакину коридору — как ни странно, за шестнадцать лет роту не перевели в другое помещение. Надраенный пол поблескивал метлахской плиткой, привычно пахло едва заметным сложным ароматом шинельного сукна, ружейной смазки, ременной кожи — запах этот присущ, наверное, всем казармам на свете. Но сейчас он казался Щепакину принадлежностью лишь его роты.
Когда-то он, лейтенант Геннадий Щепакин, впервые переступил этот порог, ответил дневальному, старательно отдавшему честь, а минутой спустя докладывал командиру роты:
— Прибыл для прохождения службы в должности командира второго стрелкового взвода.
Шестнадцать лет прошло, и, кажется, ничего не изменилось с той поры. Тщательно заправленные синими, без единой морщинки, одеялами койки. Только вот полотенца не сложены в ногах треугольником, как бывало, а висят на спинке — что ж, правильно, так гигиеничнее. Аккуратно покрашенные, прочные табуретки. Расписание занятий, графики нарядов, всяческие «бирки» — предмет особой заботы старшины…
Объявили перерыв. Солдаты толпились в курилке, туда было страшновато заглядывать, комнату набили дымом, как товарный вагон соломой. Солдаты заходили в спальные помещения и пробегали по коридору — тоже вроде похожие на прежних, ладные, сильные парни; в рабочих, отнюдь не щегольских, гимнастерках с потертыми налокотниками. Они с затаенным любопытством поглядывали на «гражданского», которого так почтительно сопровождал, что-то объясняя, сам капитан. А те, кому Щепакин задал какие-то случайные — для первого знакомства — вопросы, сперва косились на капитана, молча спрашивая разрешения отвечать, и отвечали не очень словоохотливо, сдержанно, даже, пожалуй, настороженно. И Щепакин вдруг почувствовал себя обиженным этой отчужденностью, хотя понимал ее причины и не мог судить солдат за это.
Рота снова приступила к занятиям — Забаров предложил пойти послушать, но Щепакин отказался: попозже — сейчас хочется составить общее представление о роте, — и они уселись в канцелярии, Щепакин попросил всем известную «форму два» — книгу учета личного состава и принялся листать ее, и с каждой минутой все яснее становилось ему: нет, лишь номер роты да чисто внешние атрибуты ее оставались неизменными.
«Так бывает, — думал Щепакин, — встретишься с человеком после долгой разлуки, поглядишь — вроде не изменился. Ну, разве что постарел малость, разве сединки прибавилось на висках. А разговоришься — и видишь: нет, вырос человек, стал внутренне богаче и разносторонней, что-то пережил, чему-то научился. Словом, и тот человек, и уже не тот. Наверное, так и здесь…»
Он думал об этом весь день — и на занятиях, куда затащил-таки его Забаров, и в перерывах, и во время чистки оружия, и вечером, в Ленинской комнате, разговаривая с солдатами, и в автопарке, и на кухне.
— Как устроились с ночлегом? — поинтересовался Забаров, собираясь домой. — Могу пригласить к себе.
— Знаете, — сказал Щепакин, — я бы лучше в роте, если не возражаете.
Наверное, Забарову подсказали, чтобы корреспондента не стеснять ни в чем. Он согласился не колеблясь и тотчас распорядился, чтобы старшина приготовил в каптерке постель.
— Нет, — сказал Щепакин, — я бы лучше с солдатами, свободная койка найдется? Ну, хотя бы дневального.
— Ни к чему вроде, — сказал Забаров, — и шум перед сном, и подъем рано, а вам с непривычки…
Щепакин его уговорил, шуму не было, солдаты стеснялись, наверное, никаких баек он не услышал на сон грядущий. А когда кто-то в углу запустил соленым словечком, на него дружно шикнули со всех сторон, и вскоре взвод угомонился и засвистел носами на разные лады, а Щепакин лежал на ватном тюфяке, сменившем привычные соломенные матрацы, лежал на одноярусной — одноярусной, да! — койке и думал, и вспоминал о событиях минувшего дня и о событиях шестнадцатилетней давности, и все его мысли
