кругом.
Четвертная была подана и выпита. Все принимались за свое. Лица оживились еще больше, голоса возвышались, сыпались смех, шутки, делалось жарко. В зале зажгли лампы 'молния'. То и дело раздавался энергичный стук чайников; половые метались от стола к столу, чуть не высунув язык.
– - Машину, машину заводи! -- требовали фабричные.
– - Нельзя: завтра праздник.
– - Под праздник-то и повеселиться!
Компаньоны Захара тоже после четвертной выпили бутылку. Гаврила вынул деньги, отсчитал рубль с мелочью и сказал:
– - Вот это можно прожить, а то домой послать. Пишут, чтобы присылал.
– - И мне пишут, -- проговорил, оскалив зубы, почесывая в затылке, Федор, -- да нешто мы не знаем, как тут-то их прожить? И тут, брат, их за настоящую цену возьмут.
– - Оно верно; только твое особое дело: у тебя жена здесь, детей нет, а у меня, брат, все дома…
– - Там они за глазами…
Михайла поминутно выскакивал из-за стола и бегал в другую залу. Там сидели тейхеровские. Один раз он вернулся, ведя за собой ту Лушку, с которой зубоскалил при выходе с фабрики. Он усадил ее рядом и потребовал отдельно полбутылки. Гаврила с Матвеем переглянулись между собой и лукаво улыбнулись. Федор сказал:
– - Вот и у нас бабой запахло…
– - А то что ж, зевать, что ль? Ну, вы-то старичье, вам простительно, а вот этот-то, -- кивнул Михаила на Захара, -- совсем монахом сидит.
– - Какое ж мы, в рожь те зарыть, старичье? -- обиделся Федор. -- Что ж мы из годов, что ли, выжили? Мы тоже, брат, коли захотим, себя не выдадим. Знаешь пословицу 'Старый конь борозды не портит'?
– - Верно, -- сказал Гаврила. -- Что ты очень бахвалишься, куренок!..
Михайла, глядя на них, захохотал.
– - Тоже топорщатся! Луша, нет ли у тебя подруг каких, поди позови: все равно гулять, а они попотчуют.
– - Не беспокойся, сами найдем; мы тоже в редьке скус понимаем, -- проговорил совсем захмелевший Гаврила.
Матвей только посмеивался. Наконец он потянулся к Гавриле и что-то шепнул ему. Тот радостно заржал. Оба они встали из-за стола, положили деньги за чай и, надвинув картузы, вышли из трактира. Захар тоже поднялся и стал рассчитываться.
– - Что же это я один остаюсь? -- опять выругался Федор. -- Нешто можно одному! Луша, милая, не подыщешь ли мне товарку?
– - Найдем! -- уверенно сказал Михайла. -- Лушка! Поди зови Федосью, ступай!..
– - Сейчас, -- сказала Лушка и, поднявшись из-за стола, вышла в другую залу.
Столы больше и больше пестрели: между поддевками и пиджаками появлялись и разноцветные платья. Жара в трактире увеличивалась. За столами уж не выговаривали, а выкрикивали слова. У всех были раскрасневшиеся лица, помутившиеся глаза. То здесь, то там затягивалась песня. Юркий, сутуловатый, белобрысый буфетчик выскакивал из-за стойки и просил не петь. Он говорил ласково, вежливо и доказывал, что это не его воля, а начальство велит.
Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:
– - Что, не разрешил московского-то?
Захар по голосу узнал, что это был Ефим.
– - Нет, -- сказал Захар.
– - Небось те-то назюзюкались?
– - Кто как…
Ефим немного помолчал, потом проговорил:
– - Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как -- работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.
– - Погулять хочется, -- чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.
– - Да какой от этого гулянья толк! Налопаются, ходят, как мухи отравленные, начнут козла драть, с похмелья мучаются… за свои же деньги да так себя терзать?.. Дурачье безголовое!..
– - А ты сам-то нешто не пьешь? -- спросил Ефима Захар.
– - Бог миловал.
– - Куда ж ты деньги-то деваешь?
– - Домой посылаю.
– - У тебя кто же дома?
– - Жена, старуха-мать, детей четверо.
– - Что же, они хорошо живут?
– - Хозяйствуют помаленьку, три души земли пашут.
– - А с тебя деньги-то очень спрашивают?
– - Еще как! Наши земли тощие, -- в них больше вобьешь, чем с них получишь… Держат они теперь трех коров да двух лошадей, а зачем держат? чтобы больше навоза было, а их зиму-зимскую нужно прокормить. Меняются они работой: скотина на них, а они на скотину…
Захару вспомнились подобные условия ихней деревенской жизни, и это ему показалось очень верным.
– - Отчего же ты не велишь им сократить, коли ты так понимаешь?
– - Отчего? А что ж им тогда будет делать! У меня два парнишки растут, одному семнадцать, другому четырнадцать лет; теперь они скотину убирают, а тогда что им делать?
– - Сюда бы их взял да приделил бы куда.
– - В эту пропасть-то?! Господи упаси! У меня баба говорит это, да я ее не слушаю. Пока жив, здоров, не пущу их сюда, -- нечего в соблазн их вводить.
– - В какой же соблазн? Може, они по трактирам-то ходить не будут, зададутся в тебя, будут трезвые.
– - В трактир не пойдут, по другим местам будут шляться: в киятры да в цирки. В Москве блудных мест много…
– - Театр не блудное место, там, говорят, иной раз плачут, как представляют.
– - Все одно -- притон: музыка да актерки. За последнее время вот их сколько развелось. Про Москву говорят, что она второй Вавилон, -- Вавилон и есть.
– - Зачем же ты живешь в этом Вавилоне? Ругаешь его, а сам живешь.
– - Я живу тут только телом, а душа моя не принадлежит ему. Я душой, брат, далеко от Москвы. Во мне душа божья, она около бога и живет.
Стали возвращаться из трактира клеильщики и курчаки. Все были подвыпившие, некоторые совсем пьяные. Пьянее всех оказался Федор Рябой. Он шел шатаясь и говорил:
– - Да, братец ты мой, дела! Фу ты, черт возьми! Хо-хо-хо!
Пошатываясь, он стал снимать с себя сапоги и копался с этим чуть не полчаса.
Другие курчаки шумно разговаривали и ругались. Одного замутило. Захар, расположившийся было на нарах, встал и вышел из спальни. Он прошел в конюшню, забрался на сенник и решился там провести ночь.
