Живаго жизнь: стихи и стихии

Субъективно она оценивалась как нечто более значительное и важное, чем привычные стихи. Такое представление Пастернак передал и своему герою: 'Юра хорошо думал и очень хорошо писал. Он еще с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он мог увидеть и передумать, Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине'(ч. 3, гл. 2). Такой книги Живаго не написал, ее вроде бы написал автор 'Доктора Живаго'. Но природа дара сыграла с автором странную шутку — перестроила задуманную эстетическую реальность. Оправданием и подлинным завершением прозаической формы становятся все-таки стихи из романа В прозаическом тексте Живаго представлен как автор разнообразных литературных опытов. Еще в шестнадцатом или начале семнадцатого года Гордон и Дудоров без его разрешения выпускают в Москве его книжку — видимо, тех стихов, о которых шла речь в приведенной выше цитате (ч. 4, гл. 14). Затем упоминаются: 'Игра в людей', 'мрачный дневник или журнал тех дней, состоявший из прозы, стихов и всякой всячины, внушенный сознанием, что половина людей перестала быть собой и неизвестно что разыгрывает', относящийся к сентябрю семнадцатого (ч. 6, гл. 5); поэма 'Смятение', писавшаяся (или задуманная) в тифозном бреду начала восемнадцатого (ч. 6. гл. 15); наконец, маленькие книжки по самым различным вопросам, которые доктор с помощью Васи Брыкина выпускает в нэповской Москве. Однако ничего об этих вещах, кроме самых общих характеристик, читатель не узнает. Живаго-литератор, сочинивший не так уж мало, представлен в прозаическом тексте лишь автором дневниковых записей (ч. 9, гл. 1 — 9) и четырех стихотворных строк. 'Свеча горела на столе. Свеча горела...' — шептал Юра про себя начало чего-то смутного, неоформившегося, в надежде, что продолжение придет само собой, без принуждения. Оно не приходило' (ч. 3, гл. 10). 'И две рифмованные строчки преследовали его: „Рады коснуться' и „Надо проснуться'' (ч. 6, гл. 16). Чуть больше рассказано об обстоятельствах создания стихотворений, вошедших в книгу-завещание. Кроме 'Зимней ночи' упомянуты с обозначением жизненного контекста 'Рождественская звезда', 'Сказка' и 'Гамлет'. Но, как правило, Пастернак предпочитает обобщенное изображение творческого порыва и творческого акта, 'того, что называется вдохновением', технологическим подробностям. Творчество описывается в романе так же восхищенно и целомудренно, как любовь. В сущности, автор только один раз пытается прямо рассказать, 'как делать стихи', — в описании процесса работы над 'Сказкой'. Стремление комментаторов найти в романе точное место для большинства текстов Живаго, показать, из какого сюжетного 'сора' они растут, любопытно, но необязательно (тем более, что многие авторские указания на этот счет остались в черновиках). 'Стихотворения Юрия Живаго' скорее не прорастают в книгу, а вырастают из нее, кардинально преобразуя и биографию номинального автора, и обстоятельства своего возникновения. Они относятся к сырой 'материи' романной жизни, как вино к виноградному мясу. Механизм превращения внутрироманной 'жизни' во внутрироманное 'искусство' хорошо виден как раз на примере 'Сказки'. Зимнее одиночество в Варыкине, вой волков, ночная тоска в предчувствии неизбежного расставания с Ларой приводят к неожиданной трансформации. 'Волки, о которых он вспоминал весь день, уже не были волками на снегу под луною, но стали темой о волках, стали представлением вражьей силы, поставившей себе целью погубить доктора и Лару или выжить их из Варыкина. Идея этой враждебности, развиваясь, достигла к вечеру такой силы, точно в Шутьме открылись следы допотопного страшилища и в овраге залег чудовищных размеров сказочный, жаждущий докторовой крови и алчущий Лары дракон' (ч. 14, гл. 9). Такова логика изображения Пастернаком творческого процесса, результатом которого становится баллада о драконе, рыцаре и спасенной им красавице. Виноград исчез, умер, растворился в винном вкусе. Идя от сюжета 'Сказки', мы никогда не восстановим исходные обстоятельства. Ночь превратилась в день, зима — в лето, дом — в пещеру, герои — в мифологических персонажей, Россия — в 'сказочный край', двадцать первый год — во 'время оно', ощущение тоски и страха в предчувствии расставания с любимой — в светлую печаль и надежду на вечную встречу. 'Но сердца их бьются. /То она, то он/ Силятся очнуться /И впадают в сон. /Сомкнутые веки. /Выси. Облака. / Воды. Броды. /Реки. Годы и века'. Что же осталось от всех тех лет, от 'лично испытанного и невымышленно бывшего' в тонкой тетради- книжице 'Стихотворений Юрия Живаго'? Ни войны, ни революции, ни быта, ни большевиков, ни партизан, ни философии там нет. Слово 'Россия' в стихах не употребляется ни разу. Ни одна лирическая ситуация не имеет прямых параллелей с 'частными случаями' прозаического текста. Даже вроде бы прямо вырастающая из сюжета 'Зимняя ночь' описывает совсем иное свидание, не то, что состоялось у Лары с Антиповым накануне Рождества при свете зажженной свечи. Падающие на пол башмачки, жар соблазна и февральская метель вместо декабрьской стужи появились по тому же закону внезапных ассоциаций, по которому в 'Сказке' появляются пещера, рыцарь и дракон. В область 'общности всем знакомого' подняты всего три переплетающиеся темы: природа, любовь, страсти Господни. Живопись словом и в прозаической части была важным конструктивным элементом. 'Идет жизнь героев, сюжет романа развивается вместе с природой, и природа — сама часть сюжета' (В. Шаламов). В 'Стихотворениях Юрия Живаго' она становится едва ли не главной героиней. В одиннадцати текстах дан образ годового природного цикла: март — на Страстной — белая ночь — весенняя распутица — лето в городе — бабье лето — осень — август — зимняя ночь — рассвет (зимний) — земля (весенняя). 'Как на выставке картин' ('Золотая осень', 1956), движутся пейзажи, перекликаются мотивы (лето в деревне и городе, два соловья), лишь изредка включая иной тематический ряд (любовный сюжет в 'Белой ночи', 'Осени' и 'Зимней ночи') или вводя новый мотив (смерть в 'Августе'; причем только этот 'Август' и оказывается не на своем месте, его опережают осенние стихи). Эти живописные снимки времен года отвечают формуле, выведенной чуть позднее в 'Единственных днях'(1956): 'И дольше века длится день...' Приметы разных эпох (дочь степной небогатой помещицы, дачная сторожка, заставы здешних партизан и т.п.) в стихах скорее угадываются. Вообще же пространство и время тяготеют к исторической размытости, но зато к природной конкретности и всеобщности. Время года, очередная картина, подается как состояние, которое окрашивает всю вселенную, которое равно веку и даже вечности. '...площадь вечностью легла /От перекрестка до угла, /И до рассвета и тепла /Еще тысячелетье' ('На Страстной'). Любовный цикл в тетради Живаго включает девять стихотворений (если включить сюда и три 'пограничных' пейзажных текста). 'У собрания Юриных стихов должны ведь быть стихи о чувстве или стихи, внушенные чувством в еще большей мере, чем остальные' (письмо Д.Н. и В.П. Журавлевым, 1 октября 1953 г.). Героев в стихах о чувстве всего два: я (он) и ты (она). Женщина ни разу не дана от первого лица. Здесь выстраивается свой кольцевой сюжет: встреча, любовное свидание ('Белая ночь', 'Хмель', 'Осень', 'Зимняя ночь', 'Свидание') — свадьба (чужая) ('Свадьба') — разлука ('Ветер', 'Разлука') — повторная встреча, выяснение отношений с намеком на новый круг ('Объяснение' — 'Но как ни сковывает ночь /Меня кольцом тоскливым, /Сильней на свете тяга прочь /И манит страсть к разрывам'). О том же — внезапной встрече, любви и попытке встретиться-проснуться — толкует и ролевая, балладная 'Сказка'. Встающие между персонажами преграды обозначены в стихах лирически-абстрактно: препятствия без числа, жестокосердый свет, сказочный дракон. Опять-таки ни войны, ни тюрьмы, ни сумы, ни другой женщины среди мотивов-разлучников нет. Евангельский цикл из шести стихотворений расположился в конце тетради. Он связан с любовными стихами мотивом женской судьбы (два стихотворения о Магдалине), а с природным циклом — стихотворением 'На Страстной' с упоминанием о хоронящих Бога садах и афористической концовкой: 'Смерть можно будет побороть /Усильем Воскресенья'. Его смысловой центр — идея жертвы, которая объединяет его с особняком стоящим в начале тетради 'Гамлетом' (в каждом микроцикле возникает, таким образом, свое композиционное кольцо), и воскресения Христа, с которого и начинается новая история. Философские сентенции прозаического текста реализуются в этом стихотворном цикле. Вторым — лирическим — эпилогом романа оказывается прямая речь Иисуса, его пророчество в