смолоть зерно? Некоторыми умениями владеть хорошо совсем не нужно — ты просто должна знать, как это делается, чтобы тебя не обманули нерадивые работники. А тебе предстоит стать хозяйкой крепости рано, слишком рано…
На исходе зимы княгиня тихо угасла.
Зима выдалась суровой, перевалы занесло снегом, поэтому на похороны не могли приехать соседи и родственники. Княгиню отпели в привратной церкви, похоронили на кладбище селения в соседней с Красной крепостью долине — землю пришлось отогревать кострами, иначе не удалось бы вырыть могилу, — скромно помянули в кругу домочадцев. Прудис, конечно, была и на похоронах, и на поминках, и осталась пожить в Красной крепости до весны — обратный путь, говорила она, ей в ее положении не под силу, сюда-то не верится, что добралась; да и побыть с Аник хочется…
Прудис пересмотрела платья Аник, сшила несколько новых — девочка не успела еще снять траур, который носила по сестре, а ей пришлось уже облачиться в траур по матери, который — по горскому обычаю — надо будет носить всю жизнь. Сама Прудис очень располнела — так, что прежние свои платья ей пришлось распороть по бокам и вставить клинья — и еле ходила. Помогать по хозяйству она не могла, но зорко наблюдала за заменившей ее на кухне Арвик, дочерью Джоджо, и несколько раз строго бранила ее за неряшливость и нерадивость, после чего девушка убегала с кухни в слезах. Прудис даже набралась смелости и поговорила с князем Варгизом, посоветовав ему пригласить какую-нибудь опытную женщину вести хозяйство.
— Нет, — ответил князь, — все женщины крепости заняты в ковровой, а чужой женщины в этом доме не будет.
Когда снег стаял, и дороги очистились, за Прудис приехал муж. Как та ни просилась остаться еще хоть на недельку, Вардан был непреклонен — Прудис подходил срок родов, и Вардан желал, чтобы его первенец появился на свет дома. Заливаясь слезами, Прудис расцеловала Аник и уехала с мужем. Аник осталась одна.
В крепости и в селении не было детей ее возраста. Прежние подруги Тамил, совсем уже взрослые девушки, редко разговаривали с младшей дочерью князя. Женщины, жены дружинников, охотно отвечали на ее вопросы, помогали ей в ее старании обучиться всему, что велела ей узнать мать, но были плохими собеседницами, громко цокали языками, жалея девочку: — «Ай-ай, такая маленькая, бедняжка, а уже сиротка!»
Старая Хильда одряхлела, почти ничего не слышала, говорила с трудом и часто повторяла одно и то же. Аник редко обращалась к ней за советом — старуха плохо понимала, о чем ее спрашивают, и на вопрос, как избавиться от насморка, могла в ответ долго рассказывать о причинах горечи в козьем молоке, или как помочь козе окотиться, если козленок лежит неправильно.
Аник сдружилась со старым Кеной. Привратник некогда был воином, потом охотником и до сих пор глаза его не утратили зоркости, а пальцы — ловкости. Только ноги отказывали ему — ходил он с трудом, и уже лет двадцать не выходил за ворота крепости. Аник за всю свою короткую жизнь ни разу не видела его спящим или прохлаждающимся без дела, руки его всегда были заняты, если он не мастерил что-нибудь, не чинил обувь и не плел сандалии, то занимался пересмотром и подправкой оружия в оружейной, бывшей в его ведении. Иногда он впускал Аник в свои владения — под оружейную была отведена большая комната в башенке, прямо над привратной церковью.
Аник любила здесь бывать. Ей нравился запах масла, которым Кена полировал старинные мечи и наконечники копий, запах дерева, заготовленного для древков и стрел, тусклый блеск серебра на ножнах кинжалов.
— Тебе надо было родиться мальчиком, дочь князя! — говорил Кена, — где видано, чтобы девочка так любила оружие!
Кена подобрал для Аник маленький кинжал в украшенных бисером ножнах и показал, как нужно держать его, когда наносишь удар, рассказал, куда бить, если хочешь убить, и куда — если нужно только вывести противника из строя.
— Женщина не должна убивать, — говорил он, — но всякое случается…
Еще Кена научил дочь князя стрелять из лука, конечно, не из боевого, тяжелого, который и не всякий мужчина сможет натянуть, а из легкого, с каким охотятся за пушным зверем.
Летом князь Варгиз взял Аник с собой, отправившись объезжать свои владения. За месяц они посетили самые дальние пастбища и самые отдаленные дозорные посты на границах с другими княжествами и на перевалах, ведущих в страну каптаров.
Аник знала теперь, где начинаются и кончаются земли ее отца, где расположены селения горцев- айков, где — поселки шаваб, где находятся тайные убежища на случай нападения, куда какая дорога ведет, и откуда можно ждать врагов. Она увидела огромные отары овец, пасущихся на границе вечных снегов под присмотром свирепых овчарок, и табуны горских лошадей в широких пологих долинах. Она познакомилась с воинами на сторожевых постах, иногда месяцами не видевших посторонних людей в своих дозорных башенках или потаенных землянках, умело скрытых в зарослях молодой поросли осины, и с пастухами в кошах, ведущими такую же уединенную жизнь, как и воины.
В одном из кошей Аник встретила мальчика одного с ней возраста. Это был первый увиденный ею ровесник, не считая, конечно, детей в селении шаваб, но то были чужие, с ними Аник не могла разговаривать, во-первых, потому что то не пристало дочери князя — в памяти Аник была еще жива обида, нанесенная шаваб горцам на свадьбе у Прудис, — а во-вторых, Аник плохо знала их язык. Этот же мальчик был свой, айк, горец, он глядел на дочь князя веселыми карими глазами, прячась за плечо отца — пожилого пастуха. Одежды на нем почти не было, если не считать вытертых кожаных штанов, из которых торчали босые ноги. Аник удивилась — он ходит здесь босиком, когда она, Аник, мерзнет в своем теплом платке, и в шерстяном платье, и в толстых чулках.
— Тебе не холодно? — спросила она, когда взрослые, занятые разговором, отошли.
— Нет, — покачал он головой, — а ты — дочь князя?
Она кивнула.
— Меня зовут Аник, — сказала она важно, — Аник, дочь Варгиза. А ты кто?
— А я — Варо, сын пастуха. Варо, сын Автана. Мы живем в этом коше. А раньше я жил с матерью в селении, в долине, только я не помню, я был маленький, когда она умерла, и отец взял меня к себе.
— Моя мать тоже умерла, — грустно сказала Аник, — этой зимой.
— Ты ее любила? — спросил Варо и, не дожидаясь ответа, продолжал: — я свою не любил. Отец говорит, что это грех, что нужно любить мать, но я ее не помню, не знаю, как можно любить того, кого не знаешь? Вот отца я люблю, и коня своего люблю, имя ему — Ветер, он вороной, и скачет быстро, как ветер с гор. А как зовут твоего коня?
— Это не мой конь, у меня пока еще нет своего. А зовут его Тенгиз.
— Человеческое имя у коня, странно, — сказал Варо и задумался. Потом тряхнул головой и засмеялся: — Отец говорит, у князей все не как у людей. Человеческим именем назвали коня!
— Вэ! — воскликнула Аник в точности так, как старый Кена, когда что-то казалось ему неправильным, — ну и что?
— Да нет, ничего, — отозвался Варо, отсмеявшись, — лучше пойдем, я тебя угощу земляникой.
Сразу за кошем, на пригретом солнцем взгорке росло несколько кустиков мелкой горной земляники. Зрелых ягод было всего пять, и Варо великодушно отказался от своей доли в пользу дочери князя. Но Аник настояла, чтобы он все-таки съел хотя бы одну ягодку. Потом они затеяли игру в догонялки, и Аник никак не могла поймать Варо, если он ей не поддавался, а мальчик легко настигал дочь князя. Набегавшись, они отдыхали, улегшись на траву, выщипанную овцами почти под корень, и оттого немного колючую, и глядели в небо. Рядом дремали, греясь, лохматые собаки. Аник казалось, что прежде она никогда не видела такого неба, высокого, глубокого и вместе с тем близкого — до облачка, пробежавшего над ними, казалось, можно было дотянуться рукой.
— А ты видела когда-нибудь йети? — спросил вдруг Варо.
