и колдуны — могут, и могут с ними справиться.
— Ты что же, и сама хотела бы стать колдуньей?
— Почему бы и нет? Там, в Межгорье, их уважают, не жгут на кострах, не называют ведьмами… Они могут учиться друг у друга, и лечат людей — у нас обучиться лекарскому делу может только мужчина-горец, даже горянку не допустят в семинарию…
— Нет, простого мужчину тоже не пустят, — подумав, сказала Аник. — Он вначале должен принять обеты — стать священником, только потом ему разрешают изучать медицину. Мне отец Константин рассказывал. Я могу пообещать тебе одно — когда настанет пора мне ехать в Дан, я попрошу отца, чтобы он позволил тебе отправиться с нами.
— Это было бы здорово, — улыбнулась грустно Ута, — но вначале мы должны остаться в живых. Осада ведь еще продолжается…
Часть седьмая. Конец осады
Весной каптары оживились, и вновь начали штурмовать стены — с меньшим пылом, чем прежде, потому что их ряды тоже сильно поредели за время зимы. Самки их нарожали детенышей и не могли сражаться, а самок в стае было столько же, сколько и самцов, если не больше. К тому же каптары тоже голодали — всех животных в округе они переловили и съели, и обдирали теперь кору с деревьев, а однажды Аник увидела, как несколько каптаров накинулись на пронзенного стрелой соплеменника, и через несколько минут только темное пятно на земле указывало то место, куда тот упал. Аник после этого три дня тошнило при мысли о еде, как ни сильно терзал ее голод.
В Красной крепости кончались запасы смолы, и масла, и даже дров, и князь подумывал уже о том, чтобы сразиться с тварями не под защитой стен, а выйти на склоны горы, но слишком многие дружинники были истощены голодом и ослаблены болезнью — болезнь вернулась весной, и теперь в редкие дни кто-то не умирал.
После праздника Троицы случилось страшное — заболел отец Константин. Несколько дней он сопротивлялся болезни, потом слег, и больше уже не встал. Чувствуя приближение смерти, он призвал к себе князя.
Аник нашла отца на стене — князь, как простой лучник, посылал стрелу за стрелой в воющую под стенами толпу каптаров. Они больше не казались Аник такими страшными, наверное, права была Нина, жена Джоджо, когда утверждала, что человек ко всему привыкает, а от постоянного страха устает даже раньше, чем от чего-либо другого. Но зато эти твари вызывали у Аник еще большее омерзение, чем прежде, поэтому она избегала смотреть в их сторону.
— Отец Константин умирает, зовет тебя, — сказала она, улучив момент, когда князь опустил лук, чтобы перевести дух.
— Пусть подождет, — отозвался князь, не расслышав.
— Он умирает, отец, он сказал, что еще несколько минут, и он не сможет слова вымолвить…
— Нет ничего настолько важного, что заставило бы меня уйти отсюда сейчас, — сказал князь, снова поднимая лук. — Оглянись, Аник!
Аник посмотрела направо и налево и поняла, что имел в виду князь. На всем участке стены от привратницкой башенки до самого обрыва было всего двое лучников, и еще одна женщина — присмотревшись, Аник узнала в ней жену Джоджо — сбрасывала вниз камни. С другой стороны было не лучше.
Почти бегом, красный от напряжения, на стену взобрался мальчишка-шаваб с десятком стрел в руках.
— Кена сказал, что больше дать не может, — с трудом переводя дух, выпалил мальчик, — и еще он сказал, что у него кончается клей для стрел, до завтра он сварит, но сегодня надо держаться тем, что есть.
А каптары, будто чувствуя, что силы защитников на исходе, упорно лезли вперед.
Аник вернулась к отцу Константину.
— Князь не придет, — сказала она, удивляясь, что ей совсем не хочется плакать. — Он не может. Почти не осталось здоровых, и, если он сейчас уйдет, то неизвестно, доживем ли все мы до завтрашнего утра.
— В том ларе… — отец Константин попытался указать рукой в угол, где стоял кованый ларец, покрытый стареньким ковриком, но только повел глазами, — в том ларе мои медицинские записи… передашь моему преемнику, когда он появится… если появится… Там же летопись крепости… с того момента, как я… — он не договорил. Вечером он умер, не сказав больше ни слова.
Князь пришел поздно ночью. Отец Константин был уже обмыт и одет, и старухи, сделавшие это, ушли — у них нынче было много работы, в крепости случилось пять смертей за один только вечер. Возле тела сидели Аник и Ута. Аник читала Священное писание.
Князь постоял несколько минут молча, склонив седую голову. Он стоял, пошатываясь, и Аник забеспокоилась — что будет с крепостью, если и князь заболеет!
— Отец, тебе плохо? Ты болен?
Князь перевел взгляд странно блестевших глаз — будто он плакал — на дочь.
— Нет. Чего он хотел от меня?
— Не знаю, отец. Он сказал только, где хранил свои записки, и все…
— А, да.
Князь повернулся и вышел. Аник посмотрела ему вслед — ее отец шел, странно шатаясь, как пьяный. Да он просто устал, смертельно устал, поняла Аник, и у него нет сил идти. Сердце ее сжалось от жалости — и от страха тоже, но больше от жалости. Она вдруг осознала, что ее отец, хоть и князь — но совсем не всесилен, не больше, чем любой другой, не отмеченный печатью власти человек.
— Я теперь понимаю то, о чем вы все говорили, — произнесла она тихо. — О Божьей воле. Бывает, что ничего не можешь поделать, как бы не старался. Если Бог захочет, чтобы мы умерли, мы умрем. Но только, — Аник выпрямилась, — только пусть меня съедят каптары, если я не буду бороться против этой Божьей воли, пока дышу!
— Ты богохульствуешь! — впервые Аник видела подругу по-настоящему испуганной. — Тебя Бог за такие слова покарает!
— Пусть карает, — упрямо произнесла Аник. — Все равно, хуже, чем теперь, он не сделает.
— Никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать еще хуже, Аник, — сказала Ута.
Утром Аник пошла поискать кого-нибудь, кто бы помог перенести тело. Все способные стоять на ногах мужчины и женщины были на стенах — каптары продолжали штурм еще неистовей, чем прежде. Аник нашла только Арвик, занимающуюся завтраком, если можно было так назвать маленькую горстку сушеных фруктов и тоненькие ломтики вяленого мяса: воинам полагалось четыре, всем прочим — по два. А вечером будет ужин: похлебка из разваренной кожи, приправленная несколькими веточками укропа.
Арвик сказала, что ей некогда — она должна еще разнести порции воинам, потому что ни один из них не в состоянии спуститься вниз ни на минуту, и что помочь ей некому — последний здоровый мальчишка заболел ночью, а все взрослые на стенах. Аник уже знала про мальчишку — утром к нему ходила Ута, вернулась злая и сказала:
— Он умрет, как и все остальные, потому что это не болезнь убивает, Аник — это голод убивает. Его можно было бы спасти, будь у нас курица или хотя бы молоко…
Но кур, и коз, и даже собак съели уже давно, и охотились за мышами и крысами. В крепости остался в живых только старый ободранный кот — каким-то чудом он ухитрялся избегать ловушек и силков, и иногда показывался на глаза людям, мелькнув серой тенью. Кое-кто говорил, что это вовсе не кот, а дух — злой или добрый, потому что, будь это просто кот, его давно бы поймали и съели.
