«Ходил посмотреть на лошадей, перед тем, как лечь спать», — догадалась Аник. Хороший воин никогда не ляжет, не убедившись, что лошадь его в порядке.
— Ты понимаешь, когда я говорю по-горски? — спросила Аник. Балк ответил: — Да, все.
— Благородный Балк, я отказалась от твоего вина за столом, но мне очень нужно вино для раненых. Одна фляга всего, понимаешь? У нас двое потерявших много крови, им нужно вино.
— Да, да, кровь — вино, — сказал Балк, — фляга мало, три фляги, сейчас нет, утром.
— Хорошо, — сказала Аник и засмеялась, — завтра, да? Только не говори князю Горгию, ладно? Никому не говори. Спокойной ночи, благородный Балк!
Она нарушила горские законы — у гостя не просят ничего, а если он сам предлагает — отказываются наотрез. Но Аник не чувствовала себя виноватой. Балк первый нарушил обычаи. И потом — он чужой здесь, он уедет, и никто ничего не узнает. А вино для Горди и для отца необходимо.
Ута оказалась в комнате Аник. Она мирно спала, даже не сняв праздничного платья. Аник тихо разделась и легла рядом, осторожно, чтобы не разбудить подругу. «Вот так всегда — подумала она, — находишь не то, что ищешь, а то, что ищешь, находишь не там».
Утром князь Горгий взялся писать письмо, а благородный Балк попросил Аник проводить его в лекарню, будто бы познакомиться с князем.
В лекарне хозяйничала Ута — она собиралась менять повязки Горди и князю. Горди спал, князь еще не пришел в себя, и Балк постоял возле его ложа. Потом он вытащил из-за пазухи три фляги, из которых две были обычные, деревянные, а одна — серебряная, тонкой работы. Балк знаками показал Аник, что деревянные фляги надо вернуть, а серебряную он дарит ей. Аник решительно замотала головой.
— Нельзя, благородный Балк! — сказала она. — Я не могу это принять.
Она перелила вино в кувшин, и вернула Балку все три сосуда.
— Помнить, возьми! — уговаривал Балк. Аник еще решительней замотала головой. Еще только этого не хватало — по обычаю, подарок девушка могла получить только от жениха. Если же какая-нибудь неразумная или жадная девушка примет подарок от постороннего мужчины, и об этом узнают — родной отец острижет ей голову, выгонит из дому, и презрение и позор будет ее уделом.
Наконец Балк то ли понял Аник, то ли вспомнил об обычае, и сунул флягу обратно за пазуху.
— Ута, только никому не говори, хорошо? — попросила Аник подругу, когда Балк, наконец, ушел. — Ты же знаешь…
— Знаю, — улыбнулась Ута. — Глупый обычай, как и большинство обычаев, что ваших, что наших. Почему нельзя принять подарок, сделанный другом от чистого сердца?
— Он не друг, он гость, — сухо сказала Аник. — И вообще — не нами придумано, не нам менять.
— Вино же ты приняла!
— Вино — это другое дело, это не подарок, а помощь раненым. Как то продовольствие, что обещал крепости Горгий. Но все равно лучше об этом молчать.
— Все равно узнают, — равнодушно сказала Ута, сматывая тонкую полоску полотна, — увидят у нас вино и догадаются.
— А может, не увидят, или сделают вид, что не заметили. Пока слово не сказано, вина как бы и нет. Все прекрасно понимают, что оно для раненых необходимо, и промолчат. Вот увидишь!
Аник оказалась права. Только князь, когда уже настолько оправился, что мог разговаривать, задал вопрос: «Откуда?» — но Аник заговорила о другом — о том, что в Дозорной башне почти все погибли от голода и жажды, и Вардан тоже, и двое из его сыновей, только старший выжил, и девочка, и что Прудис безутешна, совсем старуха стала, а на кладбище в соседней долине после осады прибавилось добрых полсотни могил, а у шаваб даже больше, и князь забыл о своем вопросе, и потом уже не спрашивал.
Часть восьмая. Прощание
Князь поправился быстро, и Ута уехала из крепости, вернулась домой, в поселок шаваб, куда давно уже перебрались ее родители. Аник остро почувствовала, что такое одиночество — она привыкла каждый вечер обсуждать с подругой случившееся за день, или просто болтать, или пожаловаться на что-нибудь — теперь, лишившись этой возможности, она тосковала по вечерам.
Прудис после перенесенных испытаний и гибели почти всей своей семьи, очень переменилась. Ей было едва за тридцать, а выглядела она старухой: изможденная — куда подевалась ее прежняя полнота! — седая, она очень походила теперь на Хильду, но не интересовалась ничем, кроме своих детей, что было не похоже ни на Хильду, ни на прежнюю Прудис. Аник пыталась поручить ей что-нибудь — хотя бы готовить еду — но потом бросила эту пустую затею, потому что даже кашу сварить Прудис теперь толком не могла.
Население крепости поредело, но постепенно жизнь возвращалась к прежнему своему течению, как входит в берега река после летнего половодья.
Замостили двор, вернув на место вывороченные в последний день осады плиты. Посеяли пшеницу и овес. Выкорчевали пни от срубленных яблонь, и Гив натаскал из долины свежей земли, чтобы осенью посадить новые саженцы. Прежний погреб — тот, где во время осады лежали тела погибших — замуровали и князь наметил место для нового. Джоджо с Давидом и Восгеном заготовили лес, чтобы восстановить изведенную на дрова мебель, и срубили уже новые столы на кухню и в большой зал.
В середине лета в крепость пришел пастух Автан, отец мальчика Варо. Каким-то чудом ему удалось сохранить овец, и он перегонял отару на прежнее пастбище.
Князь вышел к нему навстречу, как выходят к самым дорогим гостям, но Автан будто бы не заметил оказанной ему чести.
Пастух остановился посреди двора, опершись на ерлыгу. Сопровождавшая его лохматая овчарка улеглась у его ног и поглядывала по сторонам, вывалив алый язык.
— Здравствуй, князь, — сказал Автан. — Я сберег твоих овец. А где мой сын?
Князь опустил голову.
Автан понял и снял свою косматую шапку из овчины.
— Достойно ли он умер? — спросил он, помолчав.
— Он умер, как мужчина, спасая друга, — ответил князь.
— Спас?
— Нет.
— Не судьба, значит, — вздохнул Автан и снова надел шапку. — Прощай, князь.
— Постой, Автан, — сказал князь, — не хочешь ли остаться в крепости? Ты уже заслужил покой и спокойную старость.
— Не так уж я стар, — отмахнулся он. — Помощника можешь мне прислать, только не сейчас, позже, осенью.
И ушел, тяжело опираясь на ерлыгу, и собака побежала рядом с ним.
После этого Аник попыталась вспомнить лицо Варо — и не смогла. И другое, бывшее за время осады, как-то слишком быстро изгладилось из ее памяти. То ли новые заботы заслонили прежние беды, то ли — и это было похоже на правду — память сама, без воли Аник, не желала сохранять слишком горькие и тяжелые воспоминания.
Вернулся из Твердыни Ашот, еще прошлым летом посланный к верховному князю с вестью о приходе каптаров. Он привез письма князю — от католикоса, с сообщением, что новый священник приедет к началу осени, и от сестры князя Варгиза, настоятельницы монастыря Святой Шушан, что в селении Горном, близ Твердыни.
Мать Проклея — это было имя, принятое ею в пострижении, а прежде ее звали Тинатин — писала, что гордится тем, что Красная крепость выстояла, но что она, дочь князя из дома Варгизов, и не
