— Чтоб дочь князя Варгиза пряталась от каких-то там шаваб, тьфу!.. — проворчал Джоджо.
— Я и не собираюсь прятаться, — возразила Аник. — И ваши люди должны понимать, что если мы встречаемся с Утой открыто, то, значит, нам нечего скрывать, правда?
— Не знаю, — пожала плечами маленькая Берта, — может быть.
«Ведьма, надо же, придумали какое! — думала Аник, дожидаясь Уту. — Нет, они и правда странные, эти шаваб.»
Ута обрадовалась, увидев Аник, и потащила ее в укромный уголок в садике — там, среди кустов роз, стояла скамеечка. За те несколько недель, что подруги не виделись, Ута успела загореть, похудеть и вытянуться — юбка стала ей коротковата и высоко открывала лодыжки. И глаза у нее были другие, не такие, как в крепости — усталые и грустные.
Сначала девочки посплетничали — и в крепости, и в поселке случилось много нового, и общих знакомых было достаточно. Самой важной новостью было обручение Арвик и Горди, и девочки всласть наболтались о том, какое это счастье для родителей девушки, уже не надеявшихся на замужество дочери, да и Горди, потерявшему руку, трудно было бы найти себе жену лучше, мало кто согласился бы иметь мужа-калеку.
Когда эта тема была исчерпана, Аник приступила к самому главному.
— Отец посылает меня в школу, — сказала она. — В монастырь святой Шушан, там его сестра настоятельницей. Мне нужна спутница, женщина для услуг… Нет, ты не думай, я просто хотела бы, чтобы ты поехала со мной, я все равно все буду делать сама, но для других ты называлась бы служанкой, а для меня по-прежнему оставалась подругой, — затараторила она, увидев, как нахмурилась Ута. — А ты бы тоже смогла там чему-нибудь научиться, и мне было бы не так одиноко…
— Да нет, — с досадой отозвалась Ута, — я не поэтому. В конце концов, какая разница, как тебя называют, главное, как ты сама себя чувствуешь, правда? И как к тебе относятся люди, которых ты уважаешь или любишь. А работа — она работа и есть, позорно только безделье.
— Моя мама тоже так говорила, — обрадовалась Аник, — так поедешь?
— Я себе не хозяйка, — сказала грустно Ута, — а мои родители меня не отпустят. Мой отец — ну, он очень против того, чтобы я общалась с горцами.
— Но это же женский монастырь, мужчин там не будет! — возразила Аник.
— Ты не поняла — не с вашими мужчинами, а с вашим народом, с горцами, и с горянками, и с тобой тоже. Он говорит, что мы разной крови, и что об этом нельзя забывать.
— Никто тебе не предлагает забыть, что ты — шаваб, — сказала Аник слегка обижено. — И никто не собирается делать из тебя горскую девушку.
— Да я не про то… — с досадой произнесла Ута. — Он говорит — ты не обижайся только — что горцы презирают шаваб, и что нельзя общаться с теми, кто ставит тебя ниже себя.
— Ты тоже так думаешь? — зло спросила Аник. Все прежние ее споры вспомнились дочери князя, и она почти уже пожалела, что предложила Уте поехать вместе с нею.
— Нет, конечно, — улыбнулась Ута, и стала похожа на прежнюю, мудрую и веселую девочку, какой она была в крепости. — Меня уважает твой народ, как не уважает мой собственный. И Хильду тоже уважали — а разве она не была шаваб? Если же некоторые глупые люди и пытаются мне показать, что я хуже их, потому что я — шаваб, а они горцы — так эти люди уже довольно наказаны Богом своей глупостью, и я не обращаю на них внимания. Но мой отец — я не могу ему объяснить всего этого, потому что я-то для него — ребенок несмышленый, которому расти и расти.
— Ну, ладно, а что скажет твой отец, если мой отец заплатит ему? Как бы за работу, которую ты будешь выполнять?
— Еще того хуже! — испугалась Ута. — Тогда уж точно мой отец запретит мне даже и видеться с тобой.
Аник помолчала, подумала — и рассказала подруге о том, что она услышала от маленькой Берты. Ута слушала с испугом.
— Кто тебе все это сказал? — спросила она, когда Аник замолчала.
— Не важно. Я обещала не выдавать этого человека даже и тебе.
Ута приложила ладони к горящим багровым румянцем щекам.
— Вай мэ! — сказала она, так что Аник не выдержала и прыснула: Ута говорила совсем как горянка, — если они так решили, переубедить их будет трудно, совсем почти невозможно…
— Ну, не преувеличивай! — Аник недоверчиво хмыкнула. — Твоя совесть чиста, и ты можешь не обращать внимания на все эти сплетни. Поговорят и перестанут.
— Ты не знаешь, о чем говоришь, — возразила расстроенная Ута. — Ты не знаешь мой народ, и чем заканчиваются такие сплетни, ты тоже не знаешь. Это пятно останется на мне на всю жизнь, даже если я перестану лечить людей, вообще никогда и ни к кому не подойду с такой целью, а я не смогу этого сделать, я не могу видеть, как человек мучается, если я знаю, что могу ему помочь… Меня сожгут, как сожгли Большую Берту, как хотели сжечь Хильду, когда она бежала из поселка в крепость…
До Аник доходили слухи о том, что шаваб иногда жгли живых людей, но она считала эти слухи пустыми выдумками, какие рассказывают глупые старухи, чтобы попугать непослушных детей. Но теперь, увидев неподдельный ужас в глазах Уты, она подумала, что, должно быть, что-то в этих выдумках было правдой.
— Неужели шаваб станут жечь живого человека? — недоверчиво спросила она.
— Если я ошибусь, или если лечение не поможет — раз уж начали говорить такое, то скажут еще и еще, а потом кто-нибудь придумает, что видел, как я летала на метле, или заговаривала воду в колодце, или еще что-нибудь, — с тоской произнесла Ута. — А если я откажусь кого-то лечить, то будет еще хуже — меня обвинят в злом умысле, все ведь уже знают, что я лекарка, и обращаются ко мне за помощью — а я-то, дура, не могла понять, почему на меня так косятся женщины в поселке, и почему пастор не здоровается ни со мной, ни с моей матерью…
— Все равно я не верю, что твои соплеменники решатся на такое. Ведь есть же князь, он не позволит!
— Два года назад в Зеленой Долине — так называется поселок на землях князя Гургена — сожгли Большую Берту, а она тоже была ученицей Анны, как и я. И князь Гурген ничего не мог сделать, ничем не мог ей помочь. Разве ты не знаешь, что даже верховный князь не вмешивается во внутренние дела шаваб, а сжечь ведьму — или ту, которую считают ведьмой — это уж очень внутреннее дело… Я поеду с тобой, Аник, даже если мне придется бежать из дома. Я поеду с тобой, но мне придется навсегда остаться с твоим народом, как это сделала Хильда, понимаешь?
— Поехали прямо сейчас, — предложила Аник, — сядешь вместе со мной на мою кобылу, и поехали!
Ута покачала головой:
— Нет, Аник. Мне нужно помочь родителям управиться с жатвой, и с матерью нужно поговорить. Я думаю, ни сегодня, ни завтра меня жечь не будут, — усмехнулась она грустно, — пока еще никто из тех, кого я лечила, не умер. Когда ты собираешься ехать?
— Не знаю, — сказала Аник, — не раньше праздника Успения. Мать Проклея писала, что на лето все ученицы разъехались, и соберутся только осенью.
— До Успения не так много времени, а мне лучше приехать в крепость как можно позже. Если я уеду сейчас, Бог его знает, что наши кумушки придумают — могут и заявиться за мной в крепость, потребовать моей выдачи. Боюсь, тогда они решат, что уж точно я — ведьма.
Стемнело, и Аник заторопилась домой. Джоджо ожидал ее с зажженным уже факелом. Почти весь путь до крепости они проделали в молчании.
Лошади осторожно ступали по едва различимой в неверном свете факела дороге. Это были горские лошади, хоть и не очень хороших статей, а горская лошадь тем и славится, что видит даже и при свете звезд, и не боится темноты. Еще про горских лошадей говорят, что у них на копытах пальцы — пальцев, конечно, нет, но горская лошадь может пройти в таком месте, где и человек, не привычный к горам, пути не найдет.
